Когда нас держат - Энн Майклз
* * *
Бечевник в конце заросшего огорода вел к реке; плакучие ивы, трава и осока, постоянные быстрины, что некогда согревали сердце мельнику за плотиной. Хелена развернула одеяло, а Джон поставил корзину в тень. Вода на ступнях у них была холодна и чиста. Он так долго сидел, глядя, как в воде движется свет, что она задалась вопросом, не прозревает ли он в этом некий порядок. Затем он откинулся на спину, наблюдая, как в чистом небе движутся ивы, пока у него не закрылись глаза. Запах пропеченной солнцем травы. Хелена взяла его руку и положила ее себе на бедро; он ощутил гладкую силу ее под цветастым платьем. Подумав о душе, вообразил он состояние отвлеченного чувства – однако не мог представить себе эмоции, не присоединенной ни к какому особому переживанию, не присоединенной к телу, к телу Хелены; возможно ли знать что-то такое, чего не знает наше тело? Рождаемся ли мы с чувствами уже в нас, какие только и ждут, чтоб их распознали? Окажется ли ужас, не связанный с воспоминанием, чище, мощнее – или будет ослаблен отвлеченностью? Манерка, где плещется с дюйм грязной воды. Если давился – по крайней мере, дышал. Воздух – стихия, способная протухать. Вот видишь, думал он, я по-прежнему способен на упорядоченные, точные слова вроде протухать, тошнотворный, гноиться, разлагаться…
– Как нам повезло, – прошептала Хелена, не громче дыхания (самой себе, реке, благословенному дню), чтоб только не разбудить его.
* * *
В подарок к его возвращению домой Хелена нарисовала сцену на ставнях у них в спальне, чтоб, даже когда закрыты они, Джон все равно видел мерцание луны за рекой.
* * *
Его удивило, до чего быстро отыскали его заказчики и как не терпелось им сняться всей семьей.
Приходили они, одевшись в лучшее. Мужчины предпочитали сидеть, скрывая ампутацию или шину, другие позировали в профиль, чтобы в кадр не попала повязка на глазу, шрамы, увечья поглубже. Джон знал о необходимости этих портретов для жен и матерей – доказательств возвращения домой, доводов в пользу веры в то, что семейная жизнь возобновилась, свидетельств различных видов и степеней выживания и возвращения. Сам он презрел бы камеру как таковую или же презрел бы иллюзию и предъявил бы объективу увечья.
Работал он методично, вдумчиво, благодарный за препараты и растворы, за ритуал всего этого. За то, что творимое светом выявляла тьма. Джон сразу же оценил чуть ли не вороватое проворство мистера Стэнли; тот был неприметен и опрятен. Вскоре Джон уже не сомневался, что вещи найдутся на тех же местах, куда он их клал, особенно в темной комнате. Однако имелись признаки того, что вне ателье мистер Стэнли был другим человеком – быть может, более чем несдержанным в своих мнениях и политических воззрениях: не потому, что был беспринципен, но как раз из-за своих принципов. Судя по всему, сдержанность не была естественна для мистера Стэнли, а скорее являла собой плод дисциплины, одновременного признания им как факта, так и поверхностности его субординации. Послушание мистера Стэнли накрепко помещало Джона во власть его помощника; насмехалось над ним, усиливая эту хватку; налагало сообщничество. Неравновесие силы стало очевидно чуть ли не сразу, все равно что распознать чей-нибудь почерк – на миг он словно бы заметил тень, отброшенную на черты мистера Стэнли изнутри. Джона этот быстрый проблеск натуры мистера Стэнли не обеспокоил: он скорее увидел в нем свидетельство честности, практичности. Но презрения мистера Стэнли он опасался.
Они готовили декорацию для семейного портрета, разворачивая горы и накрывая стол длинной тканью, которая прикроет недостающую конечность одного из сидящих. Впервые работали они вместе, Джон вынес ткань и пояснил, для чего она: «спрятать то, что невидимо, и скрыть то, что не следует видеть». Мистеру Стэнли он сказал, что предпочел бы фотографировать правду – чтобы вызвать не жалость, а ярость.
Мистер Стэнли, как обычно, кратко кивнул – не соглашаясь, знал Джон, а в насмешку.
– Мы не ребятки с жестяными лицами, которые все свои дни проводят на синих скамейках в Сидкапе.[6]
Он знал, что не заслужил пренебреженья мистера Стэнли. И раз он все еще мог мыслить в понятиях поругания и помешательства, если распознавал значение этих слов, уж точно что-то в нем еще оставалось здраво. Ему хотелось ответить мистеру Стэнли, но он придержал язык. Хотелось спросить, если б только это не казалось вопиющей жалостью к себе, сколько частей надо у нас отнять прежде, чем мы перестанем быть собой.
* * *
Он все еще улавливал, как Гиллиз думает в темноте, он по-прежнему просыпался под голос его.
– То, как мисс Элла пела, – говорил Гиллиз, – уводило тебя от края – или сталкивало с него.
Его испугало, что Гиллиз вдруг оказался рядом – касался его рукава, затем совал что-то ему в руку.
Он ощутил знакомые очертания carte-de-visite[7]. Слишком темно, не разглядеть, что изображено.
– Это моя мать и я, – произнес Гиллиз.
– Откуда твои родом?
– Абергавенни… Но теперь там никогошеньки.
– А девушка у тебя есть?
Джон выяснил, что это возможно, даже в непроглядной тьме, – различить, как человек опускает лицо в ладони.
* * *
Аккуратно одетый юноша уже дожидался у ателье, когда Джон спустился отпереть дверь. Ему хотелось сделать снимок, чтобы подарить отцу. Мать его умерла, пока он воевал, объяснил он, а теперь он уезжает работать далеко, и отец его опять останется один. Джон оценил юношу: прямой ростовой портрет, быть может – с книгой в руке, простой задник бархатных портьер. Джон кивнул, чтоб юноша входил.
Вставил негативодержатель в аппарат.
– А больно будет? – пошутил юноша.
– Только если вам есть в чем исповедаться, – в ответ пошутил Джон.
Юноша прекратил улыбаться.
– «Льюис» или «викерз»?[8] – спросил мистер Стэнли, казалось возникший из
Ознакомительная версия. Доступно 7 из 36 стр.