Нина Молева - Софья Алексеевна
— А в Воробьеве, Софья Алексеевна, дух княжий бродить начал. Сказывают, по сию пору бродит да стонет жалостно так.
— Полно тебе, Фекла, страху-то нагонять.
— Слыхала ты, что ли?
— Врать не стану, Софья Алексеевна, сама не слыхивала, а девки верховые ввечеру нипочем по палатам одни не ходят. Душенька-то княжеская иной раз тенью мелькает, дверьми стучит. Так-то, государыни-царевны! Потому и говорю, не к добру наш государь в Воробьево собрался, ой, не к добру.
11 сентября (1675), на день памяти преподобной Феодоры Александрийской и преподобного Евфросина, умерла в Боровске в земляной тюрьме княгиня Авдотья Прокопьевна Урусова.
— Доклад от дьяка Федора Кузьмищева, великий государь.
— Что там у него?
— Из Боровска, государь. По твоему указу, Кузьмищев всех тюремных сидельцев разобрал. Там в одной избе боярыня Морозова, княгиня Урусова да инока Иустина пребывали. Повелел Федор иноку Иустину в срубе сжечь.
— А сестер что же?
— Не решился, государь. Сам признает, не решился. Больно народу много вокруг тюрьмы-то ихней бывает, чтоб беды какой не наделать. Да и преосвященный повелел от себя иной способ сыскать. Вот он и сыскал. В земляную тюрьму глубокую их спустил.
— Тюрьма там такая есть?
— Тюрьма не тюрьма, великий государь, попросту сказать, колодец, только что без воды.
— А вход какой?
— Да никакого входу. На веревках их туда обеих спровадили. Заместо постелей соломы кинули чуток, еды — на день кружка воды да кромка хлеба. А наверху стрельцов караул дьяк поставил — чтоб подаяния какого им не кидали. Вот с первыми холодами княгиня-то и преставилась. Да ведь упорная какая. Кузьмищев доложил: не стонала, не плакала. Только с боярыней вместе псалмы пели. Сил-то, поди, у княгини уж не осталось, так она тоненько-тоненько так заводила, как дитя малое. Стрельцы даже сверху глядели, не попал ли в яму и впрямь ребенок какой.
— Схоронили-то княгиню где?
— В скудельнице, государь, вместе с нищими да ворами, где ж еще. Неужто в отдельной могиле! Как на веревке из ямы-то вытащили, так в скудельницу и стащили. Недалеко она там, на городском валу.
— Государь-братец, занят ли ты? Войтить-то можно?
— Арина Михайловна, сестрица, входи, входи. Чтой-то ты, никак, в лице изменилась. Огорчилась чем, аль недужится?
— Прости, государь, не думала подслушать — само вышло — про скудельницу боровскую. О том и шла с тобой потолковать. Не прошу ни о чем. За целую жизнь без просьб обходилась. Раз ты мне отказал — о боярыне Федосье Прокопьевне тебе кланялась, чтоб не мучил страдалицу, чтоб в какой пожелаешь монастырь под начал отправил да не пытал бы. Отказал ты мне, государь-братец, наотрез отказал. Того припомнить не захотел, как покойница царица Марья Ильична боярыню любила, как о ней печаловалася. Себе у тебя ничего не захотела — о Федосье думала. Искоренил ты нынче морозовский род, как есть искоренил. Нет уж Иванушки. Дай же Федосье Прокопьевне свой век в покое скончать. За что ей мука такая? За что, братец?
— И не проси, Арина Михайловна. Тогда сказал, теперь повторю: не жди от меня милости. И без того зажилась боярыня на этом свете, ой, как зажилась.
— Погоди, погоди, государь-братец! Да неужто она тебе по ночам не снится? Голодная и холодная на ум не приходит? Вспомни, с каких лет ее знал — все она у нас в теремах, все у тебя на виду. На новое добра нет, про старое вспомни. Что тебе с бабами-то воевать — гоже ли, государь? Не простить тебя боярыню прошу, судьбу ее облегчить, только и всего. Коли воля твоя, безвестно сошли — следа ведь никто не найдет. Пусть грехи свои перед собой в тишине да покое замаливает. Согрешила коли, дай покаяться!
— Терпение царское испытываешь, царевна. Ступай с Богом, ступай, Арина. Меру всему знать надобно.
— Чему меру, государь-братец? Гордости государевой али мучению человеческому? Нечего твоим дьякам, выходит, делать, как инокинь в срубах жечь, боярынь родовитых да почитаемых заживо в землю закапывать.
— Арина Михайловна!
— Что Арина Михайловна? Меня застращать хочешь, великий государь? Так я с одного с тобой ствола веточка — гнуться, может, и гнусь, а сломать меня не сломаешь. Одного отца, чай, дочь, одной бабы — старицы Великой внука.
— Прочь поди, царевна! Прочь! И чтоб без разрешения моего более в покои мои не являлась, слышишь? Прочь!
2 ноября (1675), на день памяти мучеников Акиндина, Пигасия, Аффония, Елпидифора, Анемподиста и иже с ними, умерла в Боровске в земляной тюрьме боярыня Федосья Прокопьевна Морозова.
19 ноября (1675), на день памяти преподобных Варлаама и Иоасафа, царевича Индийского и отца его Авенира царя, скончался в Москве Епифаний Славинецкий.
— Никак, отец Симеон к тебе заходил, царевна-сестрица?
— С вестью печальною, Софьюшка. Епифаний Славинецкий преставился. Дела своего до конца не довел. Жаль его, куда как жаль. Отец Симеон толковал, иного такого дидаскала уж нынче нету. Моисеево Пятикнижие[93] перевел, «Ирмолог»[94] года не прошло как закончил, Литургию[95] Иоанна Златоустого.[96] Лексиконы составил: греко-славяно-латинский да филологический, с толкованием слов из Священного Писания. Да ведь есть они оба у тебя никак?
— Есть. Без них нынче не обойтись. Только орации говорить он куда лучше писаний своих умел — заслушаешься. Да и собой пригож. Статный. Рослый. Чело высокое…
— Не зря его из Киева в Москву для риторического учения вызвали. Да Украйну-то он, поди, свою совсем позабыл. Сколько себя помню, он все здесь был. Старик уже.
— О ком это вы, государыни-царевны?
— Опять ты, Фекла. Не успею к Марфе Алексеевне войтить, ан уж бежишь со всех ног. Чисто соглядатай какой.
— Не серчай, не серчай, государыня-царевна Софья Алексеевна. Новостей у меня много, вот и бегу царевнам моим донести, пока верховые боярыни-то разошлись. Новости мои не для чужих ушей. Пересказать и то страх берет.
— Уж ты со своими страхами! Софьюшка права, никак нам отай потолковать не даешь.
— Да ты послушай, послушай, Марфа Алексеевна, скончалась боярыня-то Морозова, нету больше нашей Федосьи Прокопьевны, доконали болезную, доконали мученицу.
— Откуда знаешь?
— Вру, что ли, Софья Алексеевна? Стрелец с вестью приехал. Доклад привез, а потом от себя порассказал. Самому на часах доводилось над ямой-то стоять.
— Какой ямой? В тюрьме же Федосья Прокопьевна была.
— Кому тюрьма, а попросту яма колодезная: ни входу, ни выходу, ни крыши над головой. Они-то там попервоначалу вдвоем с сестрицей сидели. Федосья Прокопьевна все собой княгиню прикрывала, вроде грела. А как сестрицы-то не стало, все молилася громко так, ясно. Каждое словечко, стрелец сказывал, слышно было. Да вот к концу октября ослабла. Морозы, сами знаете, лютые. Снег в яму валит, а из ямы пар, как дымок какой, вьется. С каждым днем все тоньше. Тут Федосья Прокопьевна и начала стрельцов окликать. За ради Бога кусочек хлебца аль сухарик какой просила кинуть. У стрельцов один ответ: не приказано. Известно, коль на голодную смерть приговорили, какие там подачки. Про огурчик поминала, про яблочко. Стрельцы на все нет, да и только. В одном не отказали — рубаху ради смертного часу постирать. На морозе посушили да боярыне и кинули. Благодарила очень, уж о сухарике не толковала. Видно, с жизнью простилася. Быстро окоченела. Петлей веревочной ее потом вытаскивали. Так и на скудельницу стащили. Дровни брать дьяки не разрешили, волоком пришлось. Упокой, Господи, душу рабы твоей Федосьи, приими ее во Царствие Твое Небесное.
— Да ты что, Фекла, белены объелась? Какое для супротивницы царской Царствие Небесное? Гореть ей до Страшного Суда в геенне огненной!
— Не прогневайся, государыня-царевна Софья Алексеевна, а только наши расчеты да вины Господь во царствии своем иначе пересудит. Отмаялся человек на земле, доброты да милосердия своего ему не пожалеет. Правда-то, она у Господа нашего и у людей разная. Где нам, грешным, Господнее произволение уразуметь.
— Государыня-царевна, Марфа Алексеевна, хоть ты негодницу уйми. Ишь до чего разошлась — в царской правоте сомневаться стала! Где ж такое слыхано! Вот и прав государь-батюшка, каленым железом неслухов выжигать надо; иначе недолго стоять русской земле.
27 ноября (1675), на день празднования Божьей Матери, в память Ее Знамения, бывшего в Новгороде Великом, приходили к патриарху на благословение казаки Запорожские, атаман с товарищи.
— Намереваешься ли, великий государь, школу Греко-латинскую посетить? Голландцы, что там побывали, не знали, что и сказать — нахвалиться не могли. И порядок-то в ней, и дети-то одних бояр учение принимают, и благонравию обучаются — до шестнадцати лет у иноков под надзором остаются, по-латински, как на языке родном, диспуты ведут, орации произносят. А более всего господин Кленк похвалял, что от дурных примеров вдали растут. Вот только засомневался насчет духовных отцов ссыльных, мол, не след им среди молодых быть.