Александр Сегень - Державный

— Потому що ты бы всё равно ничего не понял, — глядя на Ивана Васильевича с презрением, отвечал Борецкий.

В сей миг государь понял, что всё же придётся казнить изменника и тех, кто вместе с ним подписал позорный сговор с нерусью. Ибо они никогда не раскаются. Ужасно было то, что они чувствовали себя победителями, во всяком случае, сей отпрыск богачей Борецких — он, пожалуй, воображал себя христианским мучеником пред судилищем поганых язычников.

Иван Васильевич невольно посмотрел вправо и влево, косвенно оглядывая лица сидящих вдоль стен кельи москвичей. У многих рты были перепачканы вишней, что, вероятно, должно было усиливать чувства Борецкого — вокруг него собрались кровопийцы, у которых вон и кровь-то на губах не смыта. Чёрт бы побрал этих коростынцев! Уж не нарочно ли они подгадали со своим вишеньем?.. Да нет, вряд ли! Домыслы! Не такие уж они хитрые пройдохи!

— Стало быть, вы сознательно решили перейти из-под моей власти под власть папы и из-под державы Иоанна под державу Казимира? — обратился тут к Борецкому митрополит.

— Стало быть, — отвечал Дмитрий Исакович с завидной невозмутимостью. — И если ты, отче, судя меня, воображаешь из себя воина Христова, то заблуждаешься, и ты теперь аки игемон языческий, судяй вирных сынов Господних.

Так и есть! Мнит себя новомучеником!

— А как, если я не предоставлю тебе такого счастья принять от меня мученическую кончину? — спросил государь Борецкого, волнуясь и чувствуя себя в неприятном положении, будто он и впрямь был языческим вождём, творящим расправу над истинным христианином.

Борецкий молчал, с вызовом глядя прямо в глаза Иоанна. В сей миг из дальнего угла раздался голос Ощеры, который, оказывается, отрыдав своё, всё же явился на правёж:

— Не можно прощать их! Кровь русская взывает к отмщению! Врут они — не ради христианства сговаривались с Казимиром, а токмо для барышей да выгод новых. А то на Руси не знают, каковы Борецкие! Казни их, государь, не жалей!

Всё в Иване вскипело:

— Только неутешное горе прощает тебя, боярин Иван Васильевич! Никто же не давал тебе права высказываться.

— Но он прав, государь, — сказал Холмский. — Кровь русская взывает к отмщению, и не только наша, но и кровь новгородцев, коих сии изменники повели против своих же соплеменников.

— Племя — ничто, Христос — всё, — отвечал Борецкий. — Если выбирать между Господом и единоплеменниками… Он же и сам заповедывал нам оставлять родственных своих ради Него.

— Вдвойне гнусно то, что предательство своё ты хочешь покрыть словами Евангелия! — гневно произнёс митрополит.

— А вы в злобе своей и про Евангелие забыли! — непреклонно отвечал старший сын Марфы Посадницы. Его стойкости можно было бы и позавидовать, да ведь он знал, какая кара ждёт его за измену, и, будучи умным человеком, понимал, что только так ещё можно понадеяться — вдруг да его речи тронут государя москальского.

Смекнув об этом, Иван хитро сощурился — ах ты, лукавая порода Борецкая! Думаешь, не угадаем твоего умысла?

В сей миг, будто нарочно, объявился гонец великого князя, окольничий Пётр Плещеев, посланный в Новгород узнать, каковы намерения новгородцев после поражения в Шелонской битве.

— А! — увидев его, обрадовался великий князь. Появление гонца сулило изменение в общем строе разбирательства, в котором нависло всеобщее недоумение. — Здорово, Пётр Михалыч! Иди ближе, докладывай, каково там в Новгороде?

— Худо, государь, — отвечал гонец. — Ничто их не вразумило.

— Вот как? — удивился Иван. — Не шлёт Господин Великий Новгород послов ко мне с челобитьем?

— Не шлёт, — плеснув руками, вздохнул гонец. — Беленятся бунтовщики новгородские. Бабы ихние, которые там всем заправляют, Марфа Борецкая, Ефимия Горшкова да Настасья Григорьева, никак не хотят смиряться, внушают свою крамолу господе и вечу. Уж и литовцы-то не спешат с новой подмогой, и оба ордена отказались воевать на их стороне, а ливонский магистр и вовсе запретил пропускать через свои земли связников между Казимиром и Новгородом, но всё равно — алкают, подлые, новых битв с нами! Пред самым моим отъездом оттуда там поднялся мятеж против бабьего самовластья, и те, кто за Москву, почти одолели, но всё же были сломлены, побиты, похватаны и казнены.

— Славно! — воскликнул, улыбаясь, Дмитрий Исакович. — Сильна новгородская вольность! Ещё навоюетесь с нами, москали проклятые!

Тут он явно перегнул палку! Иван Васильевич с ненавистью взглянул на него, и на сей раз Борецкому пришлось отводить глаза. Он, видно, и сам понял, что перегнул.

— Славно, говоришь? — зловеще промолвил государь, продолжая жечь Борецкого своим гневным взором. — Радуешься, что матерь твоя с такими же дурами, как она сама, продолжает махать ручищами? А вот я ей ручищи-то поукорочу! И ей, и сварливым подругам её. Этот, что рядом с тобой, — Кузька Григорьев? Жаль, что горшковского змеёныша не удалось поймать! Ну ничего, и этих будет достаточно. Так вот, вольные птички новгородские, каково будет моё суждение. Дмитрия Борецкого, Ваську Селезнёва, Сухощёка да Куприяна Арбузова, чьи подписи стоят под позорным докончанием с Литвою, приказываю повесить.

Видно было, как побледнел Борецкий, как поник головой Селезнёв, доселе тоже взиравший на москалей гордым взором, как понурились двое других приговорённых. По келье прокатился одобрительный ропот.

— Но я милостив, — сказал тут Иван Васильевич. — Не предам изменников столь позорной смерти, аки воров, а переменю приговор свой. Приказываю их, како они есть бояре и знаменитые воины, не повесить, а лишить жизни усекновением головы. Надеюсь, все присутствующие согласятся с таким приговором.

Никто не возвысил свой голос против.

— Отче, — повернулся государь к своему духовнику, Андрониковскому игумену архимандриту Митрофану, — твоё последнее слово, яко ты еси пастырь мой. Прав ли я, рассудив так?

В келье воцарилось гробовое молчание. Борецкий, уже не скрывая своего отчаяния, которое так и светилось в его глазах, с надеждой взирал на иеромонаха. Так же смотрели, затаив дыхание, и остальные осуждённые. Долго молчал игумен Митрофан. Наконец заговорил:

— Суд Божий главнее твоего суда, Иоанне. В сём нет никакого сомнения. Как бы ты ни наказал изменников, а Господне наказание явится для них куда более страшным. Что совершили они? Продали душу свою, как ты обмолвился? Предались лукавому? Иные усомнятся в этом. А я скажу: да, продали душу, да, перешли в услужение к врагу рода человеческого. Я бы должен просить о помиловании им… Но я молитвенно обратился душой к Господу и услышал ответ Его: суд твой справедлив. И люди, тобой обречённые на казнь, никак не должны рассматриваться как почётные пленники, коих следует обменять или потребовать за них выкуп. Богатая Марфа любые пенязи заплатит… Нет, не почётные пленники пред нами, а государственные преступники. Бог с тобою, Иоанне, в сей миг реку так: твой суд — суд Божий.

— Спаси Христе тебя, отче, — взволнованно произнёс государь, низко кланяясь своему исповеднику. — Стало быть, решение моё твёрдо. Отвести их сей же час за стены монастыря и на берегу Полисти обезглавить. Ощера, поручаю тебе лично распоряжаться всей казнью. После того, как казнь совершится, приказываю мёртвых уже не считать изменниками, а воздать им всякие почести — уложить в красные гробы, предварительно обернув омытые тела в драгоценные аксамиты. Дать четыре повозки, лошадей, и пусть несколько человек из пленных новгородцев будут отпущены ради сопровождения обезглавленных тел в Новгород. Повторяю: никаких надругательств. И пусть сам митрополит и игумен Геннадий исповедуют их перед казнью. Прочих знатных пленников — Кузьку Григорьева, Ваську Казимира, Матвея Селезнёва, Грузова, Фёдорова да Федотку Базина — понеже их подписей под докончанием нету, отвезти в Коломну и заковать в железо. Суд наш окончен. Теперь же предадимся трапезе.

Когда осуждённых уводили, Иван заговорил с Холмским о псковичах, но краем глаза следил за Борецким. Надо отдать ему должное, Дмитрий Исакович вёл себя достойно — бледный, но не трепещущий, в отличие от остальных, он шёл прямо и сурово туда, куда его вели. У дверей оглянулся и громко произнёс:

— Проклятые! Щоб вам в пекле чер… — Его сильно толкнули в спину, и обрывок пожелания провалился за дверью.

Иван Васильевич перекрестился и сказал:

— Оставшихся посадить обратно в темницу.

Увели и этих.

— А казнённых отпевать… мы будем? — спросил Чудовский игумен.

— Полагаю, их в Новгороде лучше отпоют, — ответил митрополит. — Мы же сотворим молебен о упокоении их несчастных душ.

— Вот и славно, — заметил великий князь со вздохом облегчения. Он всё пытался настроить себя на то, что поступил правильно. Если бы не слова Митрофана, куда как тяжелее было бы сейчас.