Отречение - Алиса Клима

Вера некоторое время молчала, глядя в окошко, словно с трудом извлекая эти воспоминания из тайника, в который их заперла.

– На следующий день меня повели фотографироваться. Надзиратели не отвечали на мои вопросы. Там было несколько таких же, как я, людей. Одна женщина в очереди сказала мне, чтобы я постаралась спрятать ценное, так как скоро будет обыск и все отнимут. У меня сняли отпечатки пальцев. Потом отправили в камеру. Днем я немного поела хлеба, так как стала ощущать слабость. До ночи меня опять никто не вызывал. А на следующее утро привели к следователю, но это был новый персонаж.

Я снова рассказывала то же, что и прежде. Потом он закричал, что устал слушать ложь. Он предъявил мне дневник Алеши и спросил, знала ли я о нем. Я ответила, что знала. Он спрашивал, что в нем написано. Я объяснила ему, что не имею обыкновения рыться в чужих дневниках. Он пролистал несколько страниц и показал мне строку, где Алеша писал, что он не согласен с жестокостью мира и что-то такое. Я засмеялась и сказала, что за это нельзя арестовывать людей, в противном случае ему бы пришлось арестовывать и таких людей, как Толстой, Чехов или Аристотель. Он ударил меня по лицу и закричал, что если надо, то и их арестуют!

Ларионов тяжело дышал, понимая, что слова Веры не отражают и десятой доли того, что она пережила.

– Я сильно заплакала. Меня никто никогда не трогал, не бил. – Она замолчала, вспоминая, как Ларионов ударил ее по лицу в бане.

Он хотел что-то сказать, но Вера продолжила:

– Следователь показал мне документ, где была изложена моя история, и попросил подписать. Я дочитала все до конца и поняла, что это признание в проведении антисоветской пропаганды! Я сказала, что не стану подписывать клевету на себя, и тогда он снова меня ударил. Я упала на пол. Меня снова повели в камеру. Мне не разрешили сидеть. Как только я присаживалась на корточки или на пол, надзиратель кричал, чтобы я встала. Я сильно хотела спать. Я старалась спать стоя, но не могла. Это было мучительно. На другой день я снова встретилась с тем же следователем. Он попросил меня подписать документ. Он выглядел уставшим. Ему все надоело, он хотел поскорее избавиться от меня. Я сказала, что не стану подписывать то, в чем меня обвиняют. Я спросила его про отца и Алешу. Следователь сказал, что не знает и что дневник Алеши – главное доказательство нашей антисоветской деятельности, так как в нем упоминается неоднократно имя папы, и мое имя встречается часто. Я не выдержала и сказала, что упоминание имен людей в дневниках не является чем-то необычным. Тогда он сказал мне: «Ты, наверное, не понимаешь, что ты арестована за антисоветскую деятельность, и то, что с тобой происходит сейчас, покажется раем по сравнению с тем, что тебя ждет». Я не понимала, что была арестована. Но подписывать ничего не стала.

Вера снова схватилась за стакан и пила так страстно, словно снова переживала тот страшный опыт.

– Потом повели на обыск. Меня и еще несколько женщин попросили раздеться донага. Я стояла в середине; некоторые женщины начали плакать. Первую обыскивали тщательно – рылись в волосах, заглядывали в уши, в нос, в рот, потом попросили присесть на корточки… Больше всего я боялась, что у меня найдут мою вещь. Но вторая женщина не выдержала унижения; начала кричать, набросилась на охрану, обзывала их. Они начали ее избивать, а в это время две женщины быстро обыскивали остальных. Я думаю, что в этой сумятице они просто не заметили, что я спрятала брошь в волосы – благо у меня они густые. Из ридикюля забрали зеркало, но сумочку и деньги вернули. После обыска я думала, меня отправят обратно в камеру. Но нас повели к выходу. Я сначала обрадовалась. Мне показалось, что наконец неурядица выяснилась и меня отпускают. Но меня и еще нескольких женщин посадили в «воронок» с надписью «Хлеб» и повезли куда-то. Мы ехали не очень долго. Нас привезли в какое-то здание, завели в небольшой зал, где сидели трое. Я потом уже узнала, что меня приговорила тройка. Суд надо мной длился не более десяти минут. Сверяли мои данные и, видимо, тогда изменили мое имя. Наконец, мне был задан один-единственный вопрос: почему я не подписала признание в совершении антисоветской пропаганды? Я сказала, что не могу признать то, в чем неповинна. Они переглянулись, а один из них буркнул: «Все вы так говорите!» Я не выдержала и спросила, где были отец и Алеша. «Там же, где будешь ты», – был краткий ответ. Мне стало не по себе. «Я ни в чем не виновата», – повторяла я и все плакала. Я наивно сказала, что хочу домой, и это была правда. Я просто хотела домой.

Вера замолчала, словно отматывая время к последней точке, когда она была свободна.

– Они приговорили меня к пяти годам исправительно-трудовых лагерей. В Бутырке, где я ожидала этапа, мне разрешили увидеть маму. Перед самым этапом мама сказала, что отца и Алешу расстреляли. В Бутырке, к счастью, я пробыла недолго. Там было ужаснее всего. Потом нас отправили в Сибирь, в лагерь, где я встретила вас.

Вера посмотрела на Ларионова. Он был бледен и выглядел уставшим; глаза его покраснели от подавляемых слез. Он взял ее руку и осторожно поцеловал в ладонь.

– Прости, Вера, – прошептал он. – Прости.

Вера улыбнулась.

– За что же мне прощать вас? – спросила она и поправила подушку под его головой. – Я и так уже давно простила.

– Я прошу прощения за всех, – ответил он, потрясенный силой и красотой ее души. – Я прошу прощения за то, что они… мы сделали с тобой и другими людьми…

Вера опустила глаза, понимая его боль.

– Я давно перестала думать об этом. Сначала были ненависть, обида, горечь, потом отчаяние, потом пришли оцепенение и безразличие, и вдруг затеплилась надежда. Это было моим воскресением. И во многом я возрождалась благодаря вам.

Ларионов вскинул на нее взгляд, пытаясь найти иронию в ее словах. Но Вера смотрела на него с тихой лаской.

– Вы позволили нам делать хорошее дело в лагере, и это нас спасает.

Ларионов был утомлен и раздосадован. Вере не хотелось