Отречение - Алиса Клима

– Что же, – улыбнулась Вера, – я и сама уже отвыкла от своего имени. Вера осталась в той жизни.

– Нет, нет! – Инесса Павловна взяла ее за руку. – Вера возвратилась! Боже, должно быть, Ларионов несказанно счастлив… и растерян. Он столько пережил за эти дни! Все же, Вера, Ларионов – твой друг. Он мне симпатичен. В нем есть человечность и храбрость, что я нечасто встречала в людях. И ты любишь его…

– Что вы?! – Вера соскочила с места, краснея. – Все давно в прошлом. Нас теперь ничего не связывает.

Инесса Павловна нахмурила брови, но глаза ее улыбались.

– Вера, ты боишься предательства, – сказала она ласково. – Мне кажется, тебе надо все обдумать. Ларионов без конца доказывал тебе свою честность. Что ты хочешь, чтобы он сделал, чтобы ты поверила в него? Неужели того, что случилось при пожаре, недостаточно?! И Анисью он попытался спасти…

Вера задумалась. То, что Ларионов сделал ради нее при пожаре, было больше, чем мог бы сделать любой из известных Вере людей. И он не уехал в Москву. Но Инесса Павловна была права, в ней жила боль предательства. Она не могла преодолеть ее. Именно эта боль отталкивала ее от майора.

Да и кем она могла быть здесь для него? Любовницей? Она вспоминала, как заключенные называли такие отношения. «Подженились», – говорили они про постоянные пары на зоне. Она содрогалась, представляя, как будет шептаться за ее спиной администрация лагеря; как будут ухмыляться сытые и пошлые лица энкавэдэшников, приезжавших к Ларионову; как будут они спрашивать его о том, где его прежняя сожительница. Это слово было так же отвратительно, как слово «проститутка» – даже хуже! Сожительница – это женщина, с которой мужчина спит, делит часть быта, но на которой не собирается жениться. Проституция – это род деятельности, за который женщина получает деньги; она не ждет ни верности, ни любви, ни предложения от мужчин, которые делят с ней постель. Боль в сочетании со стыдом просто ломали в Вере все устремления к Ларионову.

– Нет! – вырвалось у Веры, и она закрыла лицо руками. – Нет, нет, я не смогу, никогда не смогу!

Инесса Павловна понимала, о чем думала Вера.

– Вера, – сказала она тихо. – Это непростая ситуация, я понимаю. Но помни одно: если это и вправду любовь, вся шелуха отпадет.

Инесса Павловна была огорчена тем, что чувства Веры и Ларионова никак не находили разрешения в сложившейся действительности. Она знала, что Вера несла тяжкий груз прошлого и страдала. Но ей казалось теперь, что Ларионов страдал еще больше. Что вообще мог чувствовать этот поверженный человек, узнав, что перед ним все это время была никакая не Ирина Александрова, а его первая любовь – Вера? Это перед ней он жил с любовницей, ее он домогался, от нее получил отпор. Как вообще у нее хватило мужества молчать все эти месяцы и сносить быт подле него? Была ли в его душе теперь надежда, после того как с ним случилось несчастье? Инесса Павловна понимала, что Ларионов мог измениться физически. Никто ведь еще не видел его после пожара. Понимала ли это Вера? Понимала ли она, в каком он мог быть отчаянии, узнав всю правду о том, кем она была на самом деле?

Когда Ларионова привезли в больницу, Пруст оценил, что положение майора было гораздо более тяжелое, чем предполагали его сотрудники. Он получил ожог третьей степени, и его очень долго везли по морозу, не оказав должной медицинской помощи: не остановили тепловую реакцию, не обработали раны. Доктор Пруст объяснил Кузьмичу, что жизнь Ларионова может оказаться в опасности, если его организм не справится [2]. Кузьмич новостью был потрясен.

Сразу же вызвали врача из Новосибирска, которого пришлось ждать сутки. К тому времени состояние Ларионова еще не улучшилось. Он бредил, часто проваливался, у него начался жар. Врач из Новосибирска сказал, что теперь транспортировать его в таком положении в Новосибирск было бы еще опаснее, чем оставить в Сухом овраге. Он разрешил использовать морфин, потому что Ларионов мог не вынести болевого шока. От жара таллин использовать было тоже опасно – препарат вызывал сильное потоотделение, а влага при ожогах губительна.

Ларионов не терял способности говорить, но первые три недели января шла борьба за его жизнь. Выяснилось лишь на пятый день, что у него сломаны ребра и ключица, вывихнута рука. Как это произошло, было непонятно. Сам он не мог ничего вспомнить. Для срастания ребер нужен был покой, но вот ключица создавала проблемы. Даже гипсовую повязку было сделать невозможно из-за того, что ключица была сломана со стороны ожога. Лечение усложнялось условиями сельской больницы. Пруст опасался сепсиса. На свой страх и риск врачи решили использовать ртутные препараты, но применять их долго было тоже опасно.

Далее для Ларионова, как ожогового больного, был необходим определенный климат в палате, где поддерживались бы надлежащие температура и влажность. Пруст и Марта, как могли, старались организовать эти условия, но тщетно. Когда буржуйку ставили в палату, становилось слишком жарко, воздух был сухой, а обожженная кожа начинала мокнуть от пота. Без печки становилось слишком сыро и холодно, что не давало образоваться сухому струпу. А это был ключ к началу выздоровления. Буржуйку в итоге разместили в предбаннике, оставляя дверь в палату открытой.

Было решено лечить Ларионова закрытым способом – то есть накладывать лекарственные повязки с ртутной мазью, которые надлежало менять хотя бы раз в два дня. Процедура эта была тяжелая, болезненная, осложненная переломами, и с перевязочными материалами имелись перебои, а расход на ожогового больного предполагался значительный, учитывая и то, что Ларионов был крупным мужчиной.

Пришлось отказаться от перевязок и перейти снова на открытый метод лечения, который, как выяснилось, также имел ряд недостатков. Прежде всего опасность была в проникновении инфекции через поврежденную кожу. Ларионову три раза в день обрабатывали часть кожи зеленкой. Это было болезненно, но бриллиантовая зелень была единственной мизерной гарантией спасения от инфицирования через раны.

Образование струпа шло очень медленно, и только к шестой неделе часть обожженной кожи стала высыхать. Рана на шее постоянно мокла, и Пруста это беспокоило. Потом началось нагноение, и пришлось опять прибегнуть к ртути и болезненным обработкам. Шел февраль.

Только когда постепенно стал отторгаться струп, Пруст почувствовал, что опасность была позади. Ларионов все еще пребывал в шоке и не понимал в полной мере, что