Чужие. На улице бедняков. Мартин Качур - Иван Цанкар
Он говорил с жаром и от души, убежденный, что все так и будет и для этого не существует никаких преград.
От счастья и благодарности на глазах у Берты выступили слезы, когда Сливар заговорил о той жизни, которая вот-вот начнется — она уже стучится в дверь, такая чудесная, о какой Берта никогда и мечтать не смела. Она поняла, что все должно измениться — исчезнут вечные заботы и страх неожиданно потерять работу, больше она не будет до поздней ночи лежать без сна, как случалось не раз, и чувствовать, что наступают страшные дни. Больше не придется в летние месяцы бегать по городу, в пыли и духоте под палящим солнцем в поисках какого-то случайного заработка, чтобы купить хлеба для семьи, которая ждет ее дома, поглядывая в окна и прислушиваясь к шагам на лестнице в надежде, что она вернется домой с работой, с хлебом. Больше не будет горького чувства жалости, от которого сжималось ее сердце, когда отец, прикрыв козырьком полуслепые глаза, засиживался до полуночи над дополнительно взятой перепиской, чтобы заработать десяток-другой крейцеров — жалованья, которое он получал в магистрате, не хватало на одежду и плату за квартиру… Кончатся эти заботы и страхи… Мысленно она уже обставила и навела порядок в новой квартире и сейчас, обведя взглядом мастерскую Сливара, решила, что ему нужно ателье почище и поприличнее — не этакий пустой сарай без единого стула, без цветов — обиталище нелюдимого, угрюмого человека, которому нет никакого дела до уюта… вот и лужи на полу, мокрые тряпки разбросаны — некому тут прибрать! И сам Сливар ходит в неряшливом виде, как прочие молодые художники, о которых некому позаботиться, нельзя сказать, что он плохо одет, но все на нем сидит вкось и вкривь: воротник расстегнут, галстук завязан кое-как, вероятно, не перед зеркалом, возможно, вообще уже на лестнице, на ходу. Молодые художники одеваются так небрежно, хотя дела у них идут совсем не плохо! Берте и в голову не приходило, что дела у Сливара могут идти вовсе не так уж успешно. Разве может что-то не удаваться ему, художнику, человеку из другого мира, не из этого страшного предместья, где царит только смрад и вечная унизительная нищета!.. Берта верила в этого большого, сильного, доброго человека, который сам создает свое будущее и одаряет других своим богатством, потому что щедрость его безгранична. То, что Сливар говорил просто так, между прочим, движимый отчасти искренней убежденностью, отчасти — беззаботной верой в будущее, глубоко запало ей в душу. Она выросла в бедности и неуверенности в завтрашнем дне, жизнь для нее началась с осени, и сердце ее было таким чистым, наивным и легковерным, что любая надежда, даже самая смутная и неопределенная, оказавшись в нем, сразу же обретала ясность и, пустив глубокие корни, расцветала дивным цветом. Берта тут же нарисовала себе подробную картину будущего и только усмехнулась бы недоверчиво, а может быть, и с иронией, если бы кто-то сказал ей, что это будущее еще под вопросом, что оно в туманной дали и все предполагаемое счастье создано только в любовных мечтах, а мечты эти — всегда беспочвенные и легкомысленные. Она только посмеялась бы над таким человеком: «Ничего ты в этих делах не смыслишь, не знаешь, какой он у меня замечательный!» Иногда и раньше, заходя случайно в центральную часть города, она смотрела на возвышающиеся вдоль улиц величавые здания, на элегантных дам, которые проходили мимо нее, шурша дорогими шелками, на стремительно проносившиеся кареты, в которых мелькала белая блузка или мгновенно, как мираж, сверкали жемчуга на чьей-то шее или руке; Берта разглядывала богатые витрины с выставленными в них драгоценностями, спокойно лежавшими там и заманчиво блестевшими всего в какой-нибудь пяди от ее глаз и в то же время такими недосягаемыми, бесконечно далекими. Тогда у нее что-то сжималось в груди, ее охватывало тяжелое, противное чувство, и она спешила в свое мрачное предместье, отгоняя нехорошие мысли. Глубоко затаенные, горестные, почти неосознанные мечты, которые ей самой казались ребяческой глупостью, теперь превратились в ясные, вполне определенные надежды. То, что раньше виделось ей узенькой щелочкой света в дверях, теперь сверкало в полной красе и становилось все ближе… Сливар и Берта разговаривали о своей будущей жизни совершенно серьезно, строили планы, правда, не на ближайшие дни, а на будущее, в которое оба верили и которое в любом случае было уже не за горами…
Смеркалось, наступила ясная, теплая весенняя ночь. Окно был открыто, и в комнату проникал неяркий, неопределенный свет — отблески уличных фонарей и свечение неба, впитавшее в себя бесчисленное множество огней столицы, утопавшей в них, как в звездном море. Сливар и Берта говорили вполголоса, с нежностью и все более невнятно, губы слились с губами, глаза закрылись… Больше не было ни настоящего, ни будущего, только всепоглощающая любовь, без времени, без конца и края…
VIII
В сентябре была свадьба. Отпраздновали этот большой праздник тихо и скромно. Сливар не пригласил никого из своих знакомых и словом никому не обмолвился о своих планах — скрылся от всех со своим счастьем, накрепко заперев за собой двери. На свадьбе был только один коммивояжер по имени Альфонс Нойнер, давний знакомый семейства Сикоры, заходивший к ним частенько уже несколько лет. Это был коренастый, видный собой человек с полным, румяным лицом и живыми, слегка лукавыми глазами. И еще были две пожилые женщины, обе швеи, очень болтливые, любопытные, неуемные любительницы посудачить; та, что помладше, была чахоточная, она одна кормила большую семью, года два или три тому назад она бросилась в Дунай, но ее успели спасти; ее обманул какой-то проходимец, выманил пять гульденов, обесчестил и скрылся — это был единственный человек, кто когда-либо клялся ей в любви.
Дни перед свадьбой были для Сливара невыносимыми. Иногда его обжигала мысль: что он делает, ведь не существует же моста, ведущего к тому прекрасному будущему, о котором он размечтался, в которое поверил и которым увлек Берту!.. От этой мысли у него сжималась грудь, он пугался