Чужие. На улице бедняков. Мартин Качур - Иван Цанкар
Байт жил на четвертом этаже высокого нового дома. На фасаде было немало затейливых украшений, так что с виду могло показаться, будто это какое-то учреждение, банк или что-нибудь в этом роде. Но лестница была крутая, а лестничные площадки — узкие и темные. Из выходящих в тесный двор окон и дверей вырывался затхлый, зловонный дух бедных жилищ.
Байт встретил Сливара очень радушно и тут же провел его через свое ателье в комнату, где за столом сидела его жена, а в дальнем углу на кровати спали двое детей.
— Усаживайся, отдыхай… Может, ты еще не ужинал?
Жена не стала дожидаться ответа — вышла тихонько, как ходят по дому хорошие хозяйки, почти беззвучно открывая и закрывая двери. Сливар вспомнил, что и вправду не ужинал, но голода не ощущал, хотя за всю дорогу выпил лишь две кружки пива.
— Ну, что поделывал в Любляне, какие привез новости?
— Никаких новостей нет. Я рад, что опять тут, думаю, больше туда не поеду.
— А я поехал бы с удовольствием, конечно, только на несколько дней, не навсегда. Просто подышать немного тем воздухом, которым дышал, когда был еще молодым и глупым. Ты заходил к Копривнику?
— Заходил, — недовольным тоном буркнул Сливар и зажмурился на миг, будто от вспышки яркого света.
Больше Байт его не расспрашивал.
Жена подала на стол пиво, хлеб, сливочное масло и ветчину.
— А как дела с памятником, что они там решили?
— Черта с два решили! Это была комедия. За себя стыдно, похоже, они из меня дурака сделали…
Байт взглянул на него с удивлением. Он тоже претендовал на премию, но с самого начала не надеялся ее получить, утверждая, что не слишком старался и работал без особого вдохновения — просто считал это своим патриотическим долгом.
— Ну расскажи…
— Да я же тебе сказал: чистая комедия! Если бы я работал для себя, меня бы это все так не взбесило, а то похоже, будто со мной сыграли первоапрельскую шутку… Ни один человек в Любляне не верит, что памятник когда-нибудь поставят. Учредили комитет — ну прямо как на ночных кутежах подвыпившие студенты: на следующий день уже никто и не вспомнит, что накануне разыгрывали из себя разных там председателей…
Байт озабоченно и недовольно покачал головой.
— Поспешили они с этим делом… Но не надо судить слишком строго, уж так у нас всегда, иначе и быть не может. Ограниченные возможности, мелкие людишки, застойный воздух — одно вытекает из другого, и никто не виноват. Я даже доволен, что это так: мир не поддается изменениям, и во всяком случае одному человеку его не переделать…
На лице Сливара мелькнуло упрямое выражение.
— Значит, лучше… оставить навозную кучу, пусть себе воняет, и преспокойно идти дальше…
Байт замахал руками.
— Ах! Нужно привыкнуть к условиям, и жизнь сама собой наладится. Выше головы не прыгнешь, и никогда не следует ждать чего-то особенного. Работать! И пусть работа будет работой.
— Да, ты другой… ты не чужак, — ответил Сливар задумчиво — скорее себе, чем Байту. — Но тут, в Вене, у тебя перед глазами творения немецких художников… погляди на них!
— Это совсем другое! Наши возможности и здешние — да разве их можно сравнивать? Сравнение — это сущее несчастье! Ну, предположим, был бы ты рыбой и тебе вдруг захотелось на берег — прогуляться по лугу, это обернулось бы для тебя настоящей бедой!
Сливар немного призадумался.
— Нет, Байт, ты не понял, я говорю не о нашей бедности. Конечно, бедность тяжела, хотя мы к ней и привыкли, но такова судьба. Только вот Куштрин, например, живет совсем неплохо, ему не надо заниматься поденной работой, но все-таки разве можно вообразить, чтобы он когда-нибудь поднялся по-настоящему высоко, будь он даже поистине большим художником? Нет, это невозможно! Не в бедности дело, тут что-то другое.
Байт не ответил, его спокойный ум никогда не занимали подобные проблемы, он не размышлял о своем прошлом и не мечтал об идеальной будущности; серьезный и сдержанный, он ходил по земле, заботясь о том, чтобы иметь заработок, кормить и одевать свою семью, которую любил искренне и крепко, что обычно любимые люди едва замечают. В творениях его тоже была сдержанность и даже какая-то обыденность. Как в жизни он остерегался неосторожных поступков, так и в искусстве был умеренным и солидным.
Просидели они недолго — Сливар устал и скоро захотел спать, Байт проводил его в мастерскую, где для него уже была приготовлена постель. Он быстро разделся, задул свечу и лег. Заснул он мигом и крепко проспал до утра.
Проснувшись, Сливар почувствовал себя здоровым и отдохнувшим. После завтрака Байт показал ему свои последние работы. Сливар искренне хвалил их и действительно радовался этим гладко отполированным, добротным, тщательно отделанным вещам. От них, как и от всего в этом светлом ателье, веяло какой-то тихой благожелательностью.
— Вот, — сказал Байт, — эти вещи находят сбыт, каждый месяц сюда заглядывает Мехелес, и мы договариваемся с ним так, что каждый остается доволен. Но я себя не насилую и не думаю, что работаю только на продажу — для этого торговца. Так уж человек устроен…
Сливар вздохнул:
— Да, а у меня Мехелес никогда ничего не мог выбрать, отчасти потому, что я никогда ничего до конца не доделывал. Я бы хотел быть таким, как ты.
— Так уж человек устроен, — спокойно повторил Байт.
И вправду, в этом светлом ателье Сливар почувствовал влечение к солнечно-безмятежной, исполненной тихим довольством жизни. Да, работать без мучительных тревог, без неистовых мечтаний, в которых больше боли, чем радости, и при этом чувствовать, что есть на свете люди, которые опираются на твои сильные плечи и верят в тебя. Поэтому ты становишься крепким и выносливым, недоступным для несчастья и печали: руки творят спокойно, а стоит оглянуться — в приоткрытые двери видишь любознательные глаза, кудрявые головки детей и жену, которая как раз в этот миг устремила на тебя доверчивый, любящий взгляд. Ты улыбаешься, и сердце твое наполняет ощущение радостного покоя.
— Я бы тоже не прочь так жить, — высказал Сливар вслух то, о чем думал.
— Кто же тебе мешает?
В то же утро Сливар отправился к профессору Бреннеру, у которого проработал несколько недель перед отъездом