Леди Ладлоу - Элизабет Гаскелл

Впрочем, вернемся к тому дню, когда я вошла в покои миледи, хромая и что есть сил пытаясь скрыть, какую боль испытываю. Не знаю, заметила ли миледи, что я едва сдерживаю слезы, но ей необходимо было привести в порядок ящики бюро, и я должна была ей в этом помочь. Затем она предложила мне отдохнуть в мягком, удобном кресле, заранее установленном рядом со столом вместе со скамеечкой для ног. Кстати говоря, мне показалось, что кресло принесли специально для меня, поскольку это было совсем не то кресло – резное, позолоченное, с графской короной на спинке, – в котором восседала ее светлость в тот день, когда я впервые переступила порог ее дома. Однажды, когда ее светлости не было в комнате, я решила немного пройтись, чтобы понять, сколько шагов смогу сделать своей больной ногой, и попробовала посидеть в этом золоченом кресле. Каким же неудобным оно мне тогда показалось! Зато мое кресло (я привыкла называть его своим и думать о нем именно так) было настолько роскошным и мягким, что давало отдых именно той части тела, которая нуждалась в этом более всего.

И все же, несмотря на удобное кресло, я чувствовала себя довольно скованно в тот первый день, равно как и в последующие, но при этом временами совершенно забывала о своей мучительной боли, размышляя о назначении всех тех многочисленных любопытных вещиц, что обнаружились в ящиках старого бюро миледи. Я никак не могла взять в толк, к чему вообще было хранить, к примеру, клочок бумаги с какими-то ничем не примечательными словами, обломок хлыста или самый обычный камешек, каких я могла набрать с дюжину во время прогулки. Но, вероятно, виной всему было мое невежество, поскольку миледи объяснила, что это не просто камни, а куски драгоценного мрамора, коим много веков назад устилали полы во дворцах великих римских императоров. В молодости она путешествовала по Европе, и ее кузен сэр Гораций Манн, служивший послом во Флоренции, настоятельно рекомендовал посетить поля, раскинувшиеся за стенами Рима, которые фермеры готовили под посадку лука, и набрать как можно больше кусков мрамора. Миледи набрала сколько смогла отыскать и собиралась сделать из этих осколков столешницу, но эта затея почему-то не осуществилась и камни так и остались лежать в ящике бюро, покрытые грязью с луковых полей. Когда же я вознамерилась отмыть их в мыльной воде, ее светлость запретила: это же священная римская грязь. Впрочем, она называла ее землей, но для меня она так и осталась обыкновенной грязью.

Хранились в бюро и вещи, ценность которых я понимала: чьи-то локоны, аккуратно запакованные и подписанные, на которые миледи смотрела с глубокой печалью; медальоны и браслеты с вложенными в них миниатюрами – крошечными портретами, гораздо меньше тех, что можно встретить сейчас. Чтобы рассмотреть изображенные на них лица или оценить мастерство художника, нужно было использовать лупу, а то и микроскоп. Хотя, взирая на них, миледи не впадала в такую меланхолию, какая охватывала ее всякий раз, когда она касалась локонов или даже просто на них смотрела. Похоже, это были частицы тех, кого она некогда любила и кого больше никогда не увидит, не коснется, не приласкает, а портреты всего лишь портреты – красивые картинки с изображением людей, но вовсе не часть их существа (имейте в виду, это всего лишь мои предположения).

Миледи очень редко говорила о своих чувствах. Во-первых, будучи дамой знатного происхождения, она придерживалась мнения, что показывать свои чувства неприлично, разве что перед представителями своего сословия, да и то в исключительных случаях; во-вторых (к этому выводу я пришла самостоятельно), она предпочитала думать, а не говорить, как и подобало благовоспитанным наследницам; в-третьих, она давно овдовела и не имела подруг-ровесниц, с которыми могла бы предаваться воспоминаниям о прежних временах, прошлых радостях и общем горе.

Ближе всех, конечно, была миссис Медликот, ее компаньонка. С ней она разговаривала гораздо чаще и дружелюбнее, чем со всеми домочадцами, вместе взятыми. Только вот миссис Медликот была по натуре очень молчалива и никогда не пускалась в пространные рассуждения, так что долгие беседы ее светлость вела лишь со служанкой Адамс.

Мы разбирались в бюро примерно час, потом миледи сказала, что этого пока достаточно. Близилось время ее ежедневной прогулки, и она ушла, оставив меня наедине со сборником гравюр, сделанных с картин мистера Хогарта (я не стану перечислять их названия, тем более что миледи, как мне показалось, была о них не слишком высокого мнения), и молитвенником на подставке, раскрытым на странице с вечерними молитвами во славу прошедшего дня.

Как только наставница вышла из комнаты, я утратила интерес к обеим книгам и принялась разглядывать помещение. Стена у камина была обшита панелями, как и все в этом старинном доме, в то время как другие покрывали индийские обои с изображением птиц, зверей и насекомых. Панели и потолки украшали гербы различных семейств, с которыми в то или иное время породнились Хэнбери. В этой комнате не было ни одного зеркала, в то время как одна из парадных гостиных даже называлась Зеркальной, потому что была украшена зеркалами, привезенными прадедом леди Ладлоу из Венеции, где он служил послом. Кроме того, комната изобиловала фарфоровыми вазами всех форм и размеров, а также китайскими уродцами или идолами, смотреть на которых было попросту невыносимо: такими безобразными они мне казались, хотя, думаю, миледи ценила их очень высоко. На полу посреди комнаты лежал толстый ковер с вплетенными в узор кусочками редких пород дерева. Располагавшиеся напротив друг друга двустворчатые двери двигались по вмонтированным в пол медным желобкам, чтобы не повредить ковер. Свет проникал в комнату через два французских окна, доходивших почти до потолка, с глубокими подоконниками шириной в толщину стены. Воздух был напоен ароматами цветов и смесями из сухих лепестков, которые наполняли вазы. Миледи гордилась своей способностью выбирать ароматы; по ее словам, ничто не свидетельствует о благородстве происхождения так, как восприимчивость к запахам. Мы никогда не упоминали в ее присутствии мускус, ибо о ее неприязни к этому запаху знали все в доме. Ее светлость придерживалась мнения, что любой аромат, полученный от животных, не обладает достаточной чистотой, чтобы доставить удовольствие