Владимир Саксонов - Искатель. 1963. Выпуск №2

— Вот же! Вот оно… Где? — засуетился вдруг Леха. — где письмо? Вот же отец сам пишет! Про охоту, и все…

Он поднял глаза и виновато улыбнулся.

— Сам…

За дверью кто-то затопал, сбивая с ботинок снег.

— Ну, у кого здесь одеколончик? — подошел Воронов. — После бритья хорошо бы.

Глядя на Леху, я протянул старшине флакон. Воронов отошел. Леха медленно поднимался со скамьи. Встал, пошевелил губами и глухо сказал:

— Мой отец… смертью храбрых!..

А коржик еще не доел — стоял с оттопыренной щекой и смотрел куда-то мимо нас. Расползался приторный запах одеколона. Гудела печь. Хлопнула дверь.

— Юнга Савенков! — услышал я голос старшины роты.

— Есть!

— За вами наряд вне очереди… Завтра — рабочим по камбузу. Ясно?

Чаще всего Леха рассказывал, как они ходили на охоту — отец и он. У Лехи была малокалиберка. Он считал, что самое главное — это метко стрелять. Только теперь, когда сам начал службу, Леха понял, что отец прежде всего учил его любить тайгу. Любить, а потом уж стрелять. «Чуешь, — спрашивал он, — как снегом-то пахнет?..»

И, может быть, потому, что за дверью кубрика вставал дремотный, укутанный в снежные сумерки лес, мы хорошо понимали, о чем говорил Леха. Майор Чудинов стал для нас давно знакомым, живым человеком.

А он уже несколько дней не живой… Его больше нет. Как же теперь Леха будет о нем рассказывать? Ведь нет у него отца, нет!

Я бросил шуровать в топках на камбузе, присел на поленницу дров и сжал руками голову: первый раз по-настоящему почувствовал, что значит — не стало человека… Вчерашнее письмо, в котором говорилось про охоту, было последним. Вчера был последний день, когда Леха мог говорить: «Мы с отцом», а сегодня — все!.. Сегодня жизнь уже другая, потому что майора Чудинова в ней больше нет. Нет!..

Пришел старший кок, позевывая, заглянул в одну топку, в другую. Засопел.

— Так и к обеду не вскипятим…

Подбросил дров, ковырнул в топке кочергой, постучал, плюнул туда — и пламя напряженно, обрадованно загудело…

Котлы были вмазаны в квадратную печь, примыкавшую к длинной, широкой плите с отдельными топками. Это сооружение стояло в центре просторного зала, уставленного по стенам разделочными столами. Камбуз освещали три электрические лампочки. Окна черно блестели.

Старший кок стоял у разделочного стола, пробовал на палец острие длинного ножа и следил за моей работой.

Вода в котлах уже кипела, когда за стенами камбуза послышались песни — роты шли на завтрак. Тяжелые ботинки юнг затопали в соседнем зале, загремели миски, поднялся гвалт и, перекрывая его, запели старшины рот: «Внимание-е-е!.. Головные уборы-ы… снять! Садись!»

Вместе с другими рабочими по камбузу я кинулся разносить по столам бачки с чаем. Когда роты ушли, мыл столы, драил палубу, таскал воду в ненасытные котлы и чаны, а потом — мешки с сухой картошкой.

И вспомнил, как на шлюпке Валька заорал: «Дезертиры!», и как Леха просыпал свою порцию этой картошки. Он тогда здорово беспокоился, что скажет отец.

— Запарился? — почему-то злорадно глядя на меня, спросил длинный как жердь юнга с острым кадыком, тоже рабочий по камбузу. — Это еще цветики!.. Я не первый раз… Службу понял. Зато — рубане-ем!.. — Он даже глаза прикрыл.

«Рубанули» после того, как отобедали роты: чуточку первого, порции по три — каши, обильно политой маслом, и по полной миске компота. У длинного кадык так и ходил. Я выбирал в компоте ягоды, а когда поднял голову, его за столом уже не было. Такой бы на шлюпке и парус, наверное, сжевал!

Подошел старший кок и приказал мне вычистить котел из-под каши. Начинались «ягодки»…

Котел еще не остыл. Когда я наливал в него воду, она быстро становилась горячей. Сидел я на краю печи боком, ноги держал на весу, горизонтально, и до пояса свешивался в эту преисподнюю, обклеенную скользким слоем пшенки.

К горлу противно подкатывало. Неужели мне когда-то хотелось есть?..

«А все этот, — думал я, — кадыкастый! «Рубане-ем!..» И отдирая ножом запекшуюся корку, вспомнил Леху: во время обеда он сидел, уставясь в свою миску, и ничего не ел. Мне стало совсем тошно.

После ужина опять надо было драить палубу, снова чистить котлы и носить воду для завтрашнего чая. Руки у меня так пропитались жиром, что не отмывались даже горячей водой. Роба пропахла объедками.

Но и этот день кончился. Я возвращался в роту. Торопливо скрипел снег. Медленно двигался по сторонам черно-белый лес. Чистый воздух был сладким, как мороженое. А ноги подкашивались…

В кубрике было тихо: отбой уже сыграли. Леха лежал с открытыми глазами. Он увидел меня и отвернулся. Я достал из-под шинели миску с кашей, тронул тельняшку на его плече.

— Ешь.

Плечо дернулось.

— Ешь, тебе говорят! — приподнялся вдруг на своей кровати Воронов.

Леха сел.

— Спасибо…

И стал есть.

В миску капали слезы.

Я быстро сбросил робу, аккуратно сложил ее, забрался на свою койку и с головой укрылся одеялом, чтобы не слышать, как скребет Лехина ложка.

…И почти тут же услышал:

— Подъем!

…Высоко над нами начинают тревожиться сосны. — Шаго-ом марш!

Ночь еще не ушла, да и не уйдет — завязла в лесу. В темноте над дорогой эхом мечутся песни. Где-то впереди — рота боцманов:

А за нами идут рулевые:

Мы запеваем тоже. Слова этой песни — на мотив «Дальневосточной» — сочинил политрук Бодров.

Закончили петь. Шагаем молча.

Со стороны озера из кустов выходят на дорогу двое. Они в тулупах, валенках и, что самое странное, с удочками.

— Милеша Пестахов! — узнает кто-то?

Воронов — он идет рядом, у края дороги — здоровается с ними. Они говорят вполголоса, но можно услышать: «Подо льдом… улов. Недолго…»

— Рыбку ловят! — вдруг зло выговаривает Леха. И всхлипывает.

Сдержанно стонут перебинтованные снегом сосны. А запевала начинает новую И рота — кому какое дело, что творится вокруг! — рявкает:

…После завтрака роты одна за другой выходят к учебному корпусу. Здесь еще два двухэтажных здания: штаб и дом, где живут командиры с семьями. На крыльце его стоит новый начальник школы капитан первого ранга Авраамов. Свет из окон косо ложится на золотые погоны. Говорят, Авраамов командовал еще первым русским миноносцем «Новик»…