Анатолий Коган - Замок братьев Сенарега

В тот день завершилось устройство огромного турецкого лагеря напротив ворот святого Романа, главного въезда в Константинополь. Идя сквозь ночь домой, в сопровождении слуги татарина, Орхан живо представил себе, как брат Мухаммед, по своему обыкновению, переодетый бродит среди палаток, подсматривая и подслушивая. Воре несчастному, который, попавшись на дороге, дерзнет узнать выряженного простым аскером великого падишаха и повалится перед властелином в пыль. Глупца немедля прирежут расторопные и дюжие янычары, зловещими тенями следующие за недобрым Гаруном — ар — Рашидом осман.

Где — то, среди бесчисленных кварталов Константинополя, слышались крики, мелькали факелы. Змеился меж домов помеченный сотнями свечей крестный ход. Занимался далекий пожар. Безумные греки сводят меж собою счеты, — с презрением и брезгливой жалостью думал Орхан. — Что это — подлинная утрата рассудка или просто трусость, подкрепляемая пустою злобой?

— Ни то, ни другое, — ответил ему молодой художник Критобул на следующий день, на городской стене, где столичное общество собиралось, словно на ипподроме, чтобы поглазеть на турецкий лагерь. — Жители Константинополя, те, что богаты и знатны, вовсе не считают себя греками, подобными населяющим Морею и самую Грецию людям. Они — ромеи, наследники славы, мудрости и силы былых Эллады и Рима, их права властвовать над вселенной. Да что я говорю! — Критобул махнул рукой. — Не римляне, не эллины, а нечто еще более благородное, соединившее в себе эти два начала, вознесенное над ними истинной греко — католической верой на недосягаемую высоту.

— И это — в виду близкой гибели? — Орхан указал на конных спахиев, гарцевавших перед воротами.

— Вы плохо узнали константинопольцев, мой принц, — с иронией поднял брови молодой зограф[62]. — Богатые и знатные люди города, его старинные семейства в особенности, вовсе не считают гибель близкой. Потому и ждут у нас многие осман, сулящих им, как они мнят, благие перемены и выгоды.

— Разве судьба прочих стран не вразумила сих слепцов? — бросил шах — заде, наблюдая, как салогоры[63], помогая воловьим упряжкам, волокут к стенам кулеврины[64] невиданной величины.

— То были, ваше высочество, прочие страны, иные племена! То для них не пример. В разумении нашей знати к городу снова подступили варвары, волею случая; победившие войска нынешнего базилея. Так уже бывало — приходили латины, норманны, арабы. Пройдет время, и эти тоже ослабеют, уйдут. Но прежде, незаметно управляемые тонким разумом лучших сынов империи, варвары станут новым орудием увеличения их богатства и власти. Пусть двигаются, думает наша знать, полчища султана на сопредельные страны, на Венгрию и Польшу, на давнюю соперницу Второго Рима[65] — Венецию. Их завоевания рано или поздно унаследует та же Византия, их стараниями восставшая из пепла еще более могущественной и славной. Чтобы овладеть, толкая перед собою новых варваров, и старым Римом, и всем миром, ему принадлежавшим на трех материках, и всём, чем старый Рим, в дни своей славы, не успел овладеть.

— Но как они надеются этого добиться? Какими средствами? — удивился Орхан.

— Все теми же, мой принц, — улыбнулся Критобул. — Обманом и лестью, хитростью и подкупом. Будут давать вашим визирям, пашам и бекам, самому царственному брату вашему султану советы — как обогащаться. Возьмут с готовностью на себя многие их дела — в канцеляриях, приказах, на таможнях. Возьмут на откуп право собирать налоги и дани. Проникнут — они умеют это — во все щели новой державы, все гнездилища ее. власти — дворцы сановников, самый сераль. И достигнут, поверьте, многого, к чему стремятся.

В стане турок произошло движение, раздались звуки труб. И к боевым порядкам артиллерии подъехала дюжина всадников в блестящих доспехах. Орхан узнал среди них брата Мухаммеда. Молодой падишах, легко спрыгнув с арабского жеребца, подходил к орудиям, осматривал пушки, пирамиды ядер и укрытия для пороха, о чем—то спрашивал пушкарей.

«Кто окажется прав? — думал шах — заде, стоя на одной из башен гигантских, под стать вавилонским, константинопольских стен. — Изверившийся в сородичах Критобул? Безмерно храбрый, готовый как воин встретить смерть базилей Константин Палеолог? Или жаждущий славы брат Мухаммед? Воздаст ли по заслугам господь за коварство и трусость мерзким грекам Константинополя? Или, покарав, возвеличит все — таки снова, чтобы каждый в этом споре получил свою долю прозрения? Будущее покажет. Но услышит ли приговор судьбы Орхан, изгой и беглец?»

9

И потянулись последние недели перед осадой. Османы готовили лестницы, вязали фашины, чтобы засыпать ими рвы. Но более всего — лили пушки и тут же учились из них стрелять. Работая днем и ночью, наемные мастера и пленные литейщики, с помощью тысяч салагоров и янычар, готовили для падишаха не виданный до того по числу и мощи наряд.

Вскоре эти пушки, поставленные вокруг города, с дымом и грохотом начали бить по тысячелетним стенам Константинополя.

Напротив главных ворот отливали шелком и золотом роскошные шатры Мухаммедовой ставки. Шах — заде каждое утро видел, как оттуда, далеко опережая свиту и янычарский конвой, вылетал на аргамаке молодой султан. Падишах метался вдоль кольца своих орудий, терзаемый нетерпением, заклинал, угрожал, молил. Иногда обещал; иногда, взъярившись, обрушивался на пушкарей, показавшихся нерасторопными, с железной палкой, с которой никогда не расставался в том походе.

— Большой турок спешит[66], — сказал Орхану тощий кондотьер Джованни, — Вашему брату, о принц, не терпится заполучить вас обратно, а заодно всех нас. Но мы не отдадим Большому турку, пока живы, его любимого старшего брата.

Генуэзец Джованни Джустиньяни, с полным правом носивший короткое прозвище Лонга[67], прибыл в Константинополь с самым многочисленным отрядом наемных ратников — семьюстами головорезов и был поставлен базилеем на этом, самом трудном участке обороны. Далее, справа и слева от них, стояли со своими воинами прочие начальники — братья — греки Троил, Антоний и Павел, царев родич Феофил Палеолог, немец Иоганн, генуэзцы Джеронимо, Леонардо и Эммануэле, островной грек Федор. Джованни и Орхан успели стать приятелями.

Шах — заде с интересом наблюдал за великой битвой, разыгрывавшейся со все большей силой. Ведь не было еще такого сражения ни в глубокой древности, ни в близкие века.

С одной стороны, было огромное войско, с другой — громадный город. Город без войска, ибо мало кто отважился бы назвать этим именем неполные восемь тысяч вооруженных его защитников. Дело неслыханное: люди, населявшие город, не обороняли его. Не пребывали, однако, и в бездействии — возбужденные толпы то носились от квартала к кварталу, то вновь устремлялись к храмам. Защищался, в сущности, сам город — гигантским, словно горная цепь, каменным поясом своих укреплений, защищался без помощи жителей — немногие воины лишь помогали древней громаде отбрасывать врага. Бились, правда, отчаянно, но только подсобляли стенам, имея каждый против себя по двадцать осман.