Голоса животных и растений - Корочанцев Владимир Алексеевич

так восторгался красотой острова Фасос греческий поэт Архилех (VII век до н. э.) в поэме «О кораблекрушении».

В природе, в жизни нет, в сущности, ничего безобразного. Прекрасное неотступно преследует нас — как время, везде и повсюду. Красота есть и в самых заурядных, примелькавшихся, набивших оскомину видах, и за горизонтом, за бездонной синевой небес, только нужно уметь видеть. Чтобы неожиданно неисповедимым образом возникли великие замыслы, надо воспитывать в себе особое духовное зрение на красоту.

Летом 1913 года Александр Блок жил в местечке Гетари, в Южной Франции (на бискайском побережье Атлантики). Поэт часто проходил там, над берегом мимо виллы, с ограды которой свешивались вьющиеся розы. И с этой точки внизу, на скалистом берегу, он видел рабочего с киркой и осла.

…Те двое ломали камни и возили их, видимо, на какое-то строительство. Эта отнюдь не ободряющая картина тяжелого труда вдохновила русского поэта: в ней он увидел что-то, до боли волнующее сердце. Может быть, некую частичку неизбывной любви к жизни, щемящей ностальгической привязанности к ней.

…И еще проникновеннее, трогательнее зазвучали для поэта соловьиные трели на фоне «песни» утомленного осла:

Счастью, ощущению красоты, чувству благодарности судьбе следует вечно учиться, ибо все банальное более доступно нашему пониманию и восприятию. Блок навсегда распрощался с Гетари, а образ, возникший в сознании поэта на берегу Бискайского залива, и светлое грустное чувство, им рожденное, врезаются в память навечно, как самая прекрасная мелодия:

…Вот так, словно бы в перекличке с Архилехом, появилась на свет поэма «Соловьиный сад», в которой образ обыкновенного осла приобрел эстетизированный характер, стал синонимом одной из частиц прекрасного на свете.

Наверное, лучше всего обобщил в философском плане внушаемые видом осла ассоциации Фридрих Ницше, глубоко постигший его культовую роль в раннем христианстве. В «Книге для всех и ни для кого» («Так говорил Заратустра») есть строки о молебне «всех высших людей». Описание молебна позволяет многое понять из трудноуловимых простым глазом тонкостей подобных ритуалов. «Высшие люди» — два короля, Папа в отставке, злой чародей, добровольный нищий, странник и тень, старый прорицатель, совестливый духом, и самый безобразный человек — молились на коленях ослу. На каждую отдельную часть их долгой общей молитвы осел кричал «И-а». И неспроста, потому что в каждой произносимой молящимися строке была сформулирована суть мышления и поведения не только ослов, но и людей:

«…Он не говорит; только миру, им созданному, он вечно говорит «да», так прославляет он мир свой. Его хитрость не позволяет ему говорить; поэтому бывает он редко не прав.

Незаметно проходит он через мир. В серый цвет тела своего закутывает он добродетель свою. Если есть в нем дух, то он скрывает его; но всякий верит в длинные уши его.

Какая скрытая мудрость в том, что он носит длинные уши и говорит всегда «да» и никогда «нет!»? Разве не создал он мир по образу своему, то есть глупым насколько возможно?

Ты идешь прямыми и кривыми путями, и беспокоит тебя мало, что нам, людям, кажется прямым или кривым. По ту сторону добра и зла царство твое. Невинность твоя в том, чтобы не знать, что такое невинность.

И вот ты не отталкиваешь от себя никого, ни нищих, ни королей.

Ты любишь ослиц и свежие смоквы, ты неразборчив в пище. Чертополох радует сердце твое, когда ты голоден. В этом премудрость Бога.

Осел же кричал на это «и-a». (Ницше Ф. Сочинения: в 2 тт. М., 1990. Т. 2. С. 226.)

Заратустра спросил старого Папу, почему он молится ослу, как Богу, и тот ответил: «Лучше молиться Богу в этом образе, чем без всякого образа». Тогда Заратустра воскликнул, обратившись с вопросом к злому старому чародею: «Кто же в этот свободный век будет впредь тебе верить, если ты веришь в подобных богов-ослов?» (См. там же.)

Наиболее философский ответ дал Заратустре совестливый духом прорицатель: «Быть может, я не имею права верить в Бога, но несомненно, что Бог в этом образе кажется мне еще более достойным веры». И дальше он предупредил: «У кого слишком много духа, тот может сам заразиться глупостью и безумством. Подумай о себе самом, о Заратустра! Ты сам — поистине! — даже ты мог бы от избытка мудрости сделаться ослом». (См. там же.) У Ницше в ожидании молебна и бесед с молящимися кто-то, вероятно, услышит глумливые тона и обертоны, однако если быть более внимательным, то одновременно нельзя не почувствовать удовлетворения: налицо фантастическое по форме, но убедительное по содержанию осмысление опыта истории, опыта человеческой жизни — со всеми ее трагикомичными объяснениями с Глупостью и абсурдными гонениями на Разум.

Когда я спросил камерунского писателя и поэта Рене Филомба, почему мы, люди, уделяем столько времени размышлениям о такой невзрачной в общем-то персоне, как осел, он, рассмеявшись, сказал:

— Смешной ты, Владимир. Наверное, поняв осла, мы сможем разобраться в самих себе. Посмотри, как человек завидует ослиной невозмутимости, упорству (из зависти мы зовем эту его черту упрямством) и верности самому себе, которые это животное проявляет на своем жизненном пути. Подумай в то же время, сколь непоследовательны люди в своих действиях, сколь несправедливы они бывают, сколь часто изменяют самим себе — и не только высказанным вслух убеждениям, но даже собственным думам и мечтам, спрятанным глубоко в душе, подальше от посторонних взглядов и чужих бесцеремонных рук!

Рене, с детства скрюченному полиомиелитом, природа возместила физический недуг, дав поэту большую силу духа, высокую нравственность и духовность — качества, которые мне редко приходилось видеть соединенными вместе в ком-то еще. Плоть — не главное в человеке! В больших, лучистых глазах Рене меня поражал негаснущий свет понимания и доброй, чуть ироничной, идущей от знания жизни усмешки. Он моментально, на лету схватывал любой вопрос, любую мысль. И обладал свойством видеть только доброе, светлое в своей нелегкой и более того — во многом трагичной жизни.

— …Я будто осел, которого все время оскорбляют и хлещут плетью по бокам, а я иду себе своей дорогой, предпочитая чертополох любым подачкам, принятие которых стало бы изменой моему существу, — горько пошутил Рене однажды.

Вряд ли можно даже самыми красноречивыми и умными объяснениями исчерпать содержание арабской пословицы «Живой осел лучше мертвого философа». А ведь и впрямь: трудно себе представить философию без ослов, как почти невозможно вообразить ослов, как таковых, вне философского контекста, особенно в наше «задумчивое» и вместе с тем неподвластное никакой логике время. Осел, наверное, более, чем какое-либо другое животное, повлиял на развитие философии — и занимает в ней одно из самых почетных мест. Подобное мнение высказывали многие мыслители древности, и вряд ли его отважатся оспаривать ныне живущие мудрецы. Похожие тезисы проскальзывают сегодня и в публикациях ряда модных либеральных журналов России. Из многозначительно-загадочного поведения осла, из его неизреченных, а лишь угадываемых и потому до сих пор не расшифрованных мыслей делались и до сей поры делаются самые далеко идущие выводы. Порой достаточно какому-то хитрецу прикинуться ослом, обрести ослиную важность и спесь — как восторженная публика готова чуть ли не вознести его на пьедестал, сотворить из него кумира. Со всеми печальными последствиями…