Юла и якорь. Опыт альтеративной метафизики - Александр Куприянович Секацкий

Как и в случае самовозрастающей стоимости внутри всей многоукладности дистрибуции вещей, мы должны тщательно отделить зону ответственности самодостаточного разговора от «многоукладности», многослойности и многоуровневости соседних и параллельных обменов речами и словами. Просто воля к речи, жажда высказывания, «мука неуслышанности» (Бахтин) – такие вещи здесь не годятся, поскольку они хотя и реализуются через интересующий нас тип разговора, но отнюдьне специфичны для него, они принадлежат всякой речи. Скорее здесь подойдет азарт как вид затронутости, самозабвенность, подстерегающая нас потеря контроля; именно поэтому юла самовращательной речи решительно изымается из дипломатии, где говорящий должен держать свои слова под неустанным контролем, иначе на роль дипломата он в принципе не годится. Но если ты не дипломат, то иногда в досаде самоотчета приходится говорить: «Прости, папа, не смог удержаться».

Разговор, поддерживаемый самовращаюшимся волчком, безусловно, задевает за живое, даже если его предмет до этого не слишком затрагивал нас, а то и вовсе был неизвестен. В вихревой воронке формируются «каверзные» вопросы и точки зрения, которые эту воронку еще больше завихряют, дополнительно интенсифицируют разговор. Согласно Гройсу, большинство так называемых точек зрения в разговорах ради разговора как раз и рождаются. Тут можно добавить, что большинство из них, в свою очередь, только в течение таких разговоров и живут.

Это не повод для иронии. Во-первых, большинство не значит все. А во-вторых, иррадиация этих самодостаточных бесед «вовнутрь» вносит огромный вклад в человеческую суверенность. Да, папа может пострадать (ох уж это «красное словцо»), истина может не утвердиться и даже не родиться в таком споре, но сама открытость, готовность решить нечто важное, быть может самое важное, посредством альтернативной материи, такой тонкой материи, как слова, есть безошибочное свидетельство одушевленности и одухотворенности говорящего субъекта. Более того, доступность соответствующего измерения как раз и задает надлежащую мерность субъекта, сами люди суть существа, которым это доступно. Но здесь же и опасность (прямо по Хайдеггеру – Гельдерлину), поскольку юла, отпущенная или ушедшая в свободное вращение, непременно в какой-то момент окажется по ту сторону добра и зла, отдав предварительно должное и тому и другому.

Можно сказать попросту, что собеседники могут наметить себе любые цели, они могут считаться или не считаться друг с другом, тем не менее разговор все равно способен заставить их с собой считаться. Если отталкиваться от «желающего производства» Делеза и Гваттари[14] в качестве первичного бульона психического и ввести затем в него гравитацию и центры кристаллизации, то помимо атрибутирования желаний субъектам или акторам, то есть появления более крупных единиц вроде моих, его или ее желаний (и вообще чьих-то), происходит еще особая атрибуция желаний самого разговора, которые лишь после этого, лишь опосредованно становятся моими, оставаясь все же силовыми линиями беседы-разговора. Любопытно, что даже в многообразных перекрестных проекциях «другой – я», которые так любят описывать французские персоналисты и постструктуралисты, в этой ажурной многоэтажной постройке желания, исходящие из самого разговора, из особым образом организованного потока слов, сохраняют собственную автономию порой к немалому удивлению субъектов, выстраивающих речь, насыщенную чувствами и желаниями. И те, кто вроде бы сумел учесть все желания другого, нередко оказываются у разбитого корыта, поскольку с желаниями самого разговора совладать не удалось.

Несомненно, в этом конденсате самовращающихся волчков стоит выделить поле азарта. Оно отличается по своей интенсивности от поля, генерируемого собственно азартными играми, но сохраняет близость к нему, оба, по сути, являются флуктуациями все того же общего, единого поля и пронизывающего риск-излучения[15]. А где риск-излучение, там и защитные устройства. Вольфганг Гигерих сравнивает разговор с настольной игрой[16], когда «на стол» выкладываются игровые комбинации, подобные карточным – и игрока, конечно, влечет к этому столу в надежде на выигрыш или в надежде отыграться: в этом азартные игроки и азартные спорщики суть одного поля ягоды. В ход идут не одни только «аргументы установленного порядка», но и реплики произвольного вида. То и дело слышится: «Ну что, нечем крыть?», и многое зависит от спина образовавшейся в результате вихря частицы, завертевшейся юлы. И хотя следует отдать должное проницательности Гигериха, но в качестве модели для полей высокой интенсивности больше подходит описание «игры в дурня», данное Гоголем в «Пропавшей грамоте»:

«У деда на руках одни козыри; не думая, не гадая долго, хвать королей по усам всех козырями.

– Ге-ге! да это не по-козацки! А чем ты кроешь, земляк?

– Как чем? козырями!

– Может быть, по-вашему, это и козыри, только, по-нашему, нет!

Глядь – в самом деле простая масть. Что за дьявольщина! Пришлось в другой раз быть дурнем и чертаньё пошло снова драть горло: “Дурень, дурень!” – так, что стол дрожал и карты прыгали по столу»[17].

Как тут, в этом описании, не узнать спонтанный разговор, генерирующий поле азарта и, в свою очередь, индицируемый этим полем! Но надо признать, что конденсат к этому полю вовсе не сводится, и опосредованное принятие желаний разговора как моих собственных – это важная составная часть производства человеческого в человеке. Желание поговорить можно сравнить с практикой вождения. Вот владелец машины: он считается с ее устройством и правилами дорожного движения, пользуется своим транспортом, когда нужно куда-нибудь доехать. Но автомобиль – это все же юла в ящике, как, в сущности, и все современные машины, тем не менее и тут желание просто поездить принимается в состав собственных желаний. Что же касается стихии разговора, то, применяя метод юлы, в нем можно распознать самовращающийся волчок со всей совокупностью следствий автономного и даже суверенного самовращения: тут осуществляется желающее производство, приумножаются знания и смыслы, и процессы эти идут, говоря словами поэта, «то вместе, то поврозь, а то попеременно». Поэт правда, добавляет в качестве затаенного пожелания:

И далее:

Но самодостаточный разговор такой режим не поддерживает, несмотря на наше возможное согласие жить именно так. Агональность и борьба за признанность как сердцевина экзистенциального измерения неразрывно связаны с новообретенным желанием бросаться в разговор как в омут, более того, даже обретенная признанность не освобождает от воздействия полей этой чрезвычайно азартной игры. Присвоенные