А. Андреев (А. Шевцов) - Этнография

— Да полно тебе, — опять осадил меня Дядька, — ты же все видел.

— Ну, видеть-то я видел, — хмыкнул я, и у меня даже голова задергалась от этой усмешки, Степаныч такие вещи показывал, что я теперь хорошо знаю, почему колдунов боялись.

— Ну, понял тебя, — ответил Дядька. — Это ты в себе сомневаешься. Забудь. Был Степаныч, не было совсем, для тебя никакой разницы. Как ты сам считаешь, Степанычу твоя жалость нужна или работа? Даже если бы ты не видел ничего, а просто тебе кто-то сказал. Или пришла мысль: могу вот такое чудо сотворить. Все! Этого достаточно. У тебя есть ты. И ты умеешь думать. Больше ничего не нужно! Только научись думать.

Я у меня был и раньше, но я бы никогда не додумался и никогда бы не решился учиться тому, чему учил Степаныч. И уж, конечно же, я бы никогда сам этому не научился, не повези мне в жизни с учителями. И вообще получение настоящих знаний — это такое везение, даже получение просто настоящего толчка к учебе…

Я сидел и думал что-то подобное. Даже не думал, как-то бессловесно осознавал. Глядя при этом на Дядьку. И вдруг меня поразила мысль, что он действительно какой-то не такой, неведомый, что ли… И совсем не как привычные мне люди.

Я никогда не испытывал раньше такого ощущения. Со Степанычем было по-разному. Степаныч бывал жутким, и там ощущения ужаса при взгляде на него как бы оправдывались его видом. Дядька был обычный, даже глаза не горели… Сидит себе полноватый старичок, пьет чай… А я вижу, что он может! Не что-то определенное может, а просто может. Как сказали бы сейчас, он потентен. А сам он это назвал бы — можествен. Или могуч. Он может потому, что он живет в другом состоянии, чем я и все вокруг.

Как-то раз я спросил Степаныча:

— А на Руси маги были?

— Маги? — переспросил он. — А как же! Кто могет, тот и маг! Вот и Дядька был таким магом. Он мог.

Что это?! — прозвучало во мне, и он тут же отозвался едва заметным изменением состояния. Вру. Это я знал, что изменение было едва заметным. Точнее, одна часть меня знала. А другая часть?! Другая точно спала, все еще не веря, что моя жалость по Степанычу не окажет нужного воздействия и не вызовет предсказуемых ответных действий. И все же я увидел, что Дядька бессловесно заговорил со мной. Не в прямом смысле заговорил, конечно, но все же как-то велел обратиться в себя. Даже заставил. Причем как-то радостно заставил.

И я действительно каким-то образом обратился. Не могу этого объяснить, но знаю, что он проделал что-то с моим сознанием, напрямую управляя то ли моим вниманием, то ли осознаванием.

— Не было никакого Степаныча, — прозвучал во мне Дядька, — приснился Степаныч. Ты его придумал…

И никакого решения, просто пустота там, где я только что имел определенность, где хранилось, может быть, самое мое ценное достояние, самая моя большая гордость: я — ученик настоящего деревенского колдуна! И тут же повис вопрос, уже вроде бы и не его, а мой собственный:

— Вот не было ничего и ничего не будет — и что делать?

Все-таки это было поразительное состояние, в которое Дядька меня перепел. В обычном я никогда бы не нашел ответа. Точнее, я бы мог сказать те же самые слова, но это были бы слова. А тут просто и ясно осознал ось: какая чепуха, есть же Я! И какая радость, что есть Дядька, это так облегчает…

Я ставлю многоточие, потому что в этот миг мы с Дядькой засмеялись и крепко обнялись, словно заключали то ли союз мужской дружбы, то ли родство. Как-то так это ощущалось.

Но я знаю, что он тоже знал, что я больше не нуждаюсь в нем. Я пойду сам. И я не буду ни в тягость, ни обузой. На таких условиях он принимал меня в ученики. А я… а я его в учителя. А зачем тебе дядьки, мамки, няньки, если ты есть? Если есть Я?! Если есть, конечно…

Дядька был деревенский книгочей. У него было два шкафа книг, среди которых многие могли бы считаться библиографическими редкостями. У него я впервые познакомился с «Введением в философию» Карпова. С «Трактатом о самопознании» Джона Мэйсона (Месона в русском написании). Да и Платона меня научил понимать он, а не университет.

Разговор, о котором я хочу рассказать, был после того, как он заставил меня прочитать «Апологию Сократа» и «Федона». Разговор этот уже сильно позабылся, и я не знаю, почему мы заговорили о смерти. Помню только, что разговор у нас пошел о том, что ты четко видишь какое-то разделение себя на несколько частей, то есть Я, душу и тело. Вот после этого он прервался, порылся в одном из шкафов и дал мне томик Платона в каком-то старом издании:

— Читай. Вот это и это.

Я прочитал, и это было любопытно. Тем более, что философию я изучал еще в советском вузе, где нас Платона читать не заставляли. Во всяком случае, я этого не помню. И если «Апологию» я и прочитал тогда самостоятельно, то уж «Федона» точно читал впервые. Но Дядька даже не стал со мной обсуждать сами диалоги. Он сразу же вернулся к предыдущему разговору.

— Ты, душа и тело. А что такое дух? — спросил он. — Это ты или это душа? Но не тело явно, да? Ну, ты или душа?

— Наверное, я, — говорю. — Это высшее же по сравнению с душой.

— То есть твой дух — это ты?

— Слушай, раз мой дух, — значит, это не совсем я.

— Ну, так а что же это никогда не интересовало тебя: что же это такое?

— Как не интересовало, всегда интересовало!

Он засмеялся. Я было чуть-чуть обиделся, но быстренько сообразил, что он имеет право меня высмеивать, — а что это, действительно, за странность, что меня это всегда интересовало, а я ни разу пальцем о палец не ударил, чтобы понять и разобраться. Как все люди в этом мире, кстати сказать. Тут я соображаю, как бы ловлю сам себя на этой мысли, что никто из знакомых мне авторов никогда не пытается понять, что такое дух. А если пытается об этом говорить, то сразу начинает повторять что-нибудь из древних, например, из йоги, что Дух — это есть Я.

И это означает, что мы либо очень хотим знать, но ничего не делаем, чтобы познать Дух, либо сразу верим другим и знаем правильные ответы, но все равно ничего не делаем. Точно сама возможность задаваться подобными вопросами ушла из этого мира вместе с древними. А их все равно не переплюнешь, так не к чему и рыпаться!..

— Так ты давай просто посмотри, — предложил тут Дядька. — Ну, вот ты, примерно, чувствуешь, что такое Душа, да? Ты можешь сейчас тело почувствовать, а теперь присни. Расслабься, вот так, привались в уголок, почувствуй, что тело засыпает, давай усыпляй тело, в дрему…

Дреме меня учил еще Степаныч. Я это состояние словил и довольно легко находил. И с Дядькой я хорошо приснул — глубоко, но с очень ясным осознаванием себя. Вероятно, он меня поддерживал своим сознанием.

— Вот ты чувствуешь, — продолжил он, как только я задремал, — как начинаешь отключаться от тела, значит, ты куда-то переходишь. В другое тело. Вот это душа. Скажем, душа. Там что угодно может быть, не точно душа, но все равно это уже не тело. А если и тело, то какое-то другое. При этом ты еще и осознаешь его, значит, это и не ты. И вот теперь ты видишь тело, видишь душу и осознаешь себя, а где Дух?

— Черт его знает, где дух, — там в дреме отвечаю я и даже умудряюсь скорчить недоуменную харю. И хоть снаружи ничего не отражается и ничего не звучит, Дядька этим удовлетворяется и продолжает со мной беседовать.

— А давай с тобой просто по языку поговорим.

Дядька — он любитель был с языком работать, то есть разбираться в значениях слов.

— Что про дух говорят, какие есть разговорные выражения: сила Духа или не сломленный Дух. Значит, Дух можно сломать? Да, в человеке можно сломать Дух. То есть ты борешься за что-то, а Дух не сломлен. Сдался, значит, у тебя Дух сломали. Похоже на то?

Я снаружи молчу, но внутри вовсю соглашаюсь. В таком состоянии лишнего ничего, и потому в мозгах, как говорится, кристальная ясность, и очень хорошо думается.

— Так что, получается, пока ты не сдаешься, у тебя Дух цел, а как ты сдался, можно считать, что твой дух сломался.

— Похоже, — соглашаюсь я.

— Значит, дух — это те решения, которые ты удерживаешь? Принял и держишь?

Я призадумался. Вот так я на Дух никогда не смотрел. Дух — это что-то святое, что никто трогать не должен. Даже я сам, как на деле-то вышло. И оно вроде как бы правильно. Вон ведь какое унижение Духа получается, если в нем копаться начинаешь. С другой стороны, я уже ученый и знаю, — никогда не доберешься до настояшего ответа, если не начнешь решать и копаться. И если искренне не принять то, что высовывается наружу, то сокровенное так и останется недоступным.

Нет, думаю, так не пойдет! Буду следовать за Дядькой до конца: вот я принял какое-то решение…

— Допустим, — продолжает он, — ты попал в тюрьму или тебя в плен взяли, и тебя заставляют предать своих, — пока твой дух не сломлен, ты же не предашь? А если ты предал, то ты чувствуешь, что или ты выбор сделал, или тебя сломали. Но что значит тебя сломали? Дух сломали. Твой дух борьбы сломали.