Анна Берсенева - Этюды Черни

Наверное, он понял, о чем она думает, – спрятал пистолет за пазуху и сказал:

– Не бойтесь.

Его голос звучал спокойно, и Саша успокоилась.

«Он спортсмен, наверное, – подумала она. – Только что дрался, а дыхание не сбито».

– Я не боюсь, – сказала она.

– Да, вы не робкого десятка.

Ей показалось, что он улыбнулся; в точности это нельзя было понять из-за темноты.

– Откуда вы знаете? – спросила она.

– Они вам приказали не кричать, а вы им назло закричали.

– Мне нельзя приказывать.

– Извините, я не мог добежать быстрее.

– Я не в обиде.

Саша наконец улыбнулась тоже. Все, что связано с человеческим голосом, она чувствовала во всех тонкостях. Его голос звучал с совершенной естественностью, и нельзя было не улыбнуться в ответ на его улыбку.

– Вы и так успели вовремя, – сказала она. – Спасибо. Вы охранник?

– Нет.

– А почему у вас пистолет?

– Случайно. Оказалось, это правда, что пистолет и доброе слово убеждают лучше, чем просто доброе слово.

Это явно была какая-то цитата. Саша терпеть не могла удачного цитирования к случаю, но естественность его интонаций была существеннее, чем нарочитость чужой фразы.

– И кто же это сказал? – все-таки поинтересовалась она.

– Аль Капоне.

В его голосе мелькнуло смущение. Похоже, он тоже понял, что его слова прозвучали слишком кстати. Саше понравилось, что он это понял. Ей вообще понравилось его появление – еще бы! – и эффектность этого появления ничуть не мешала приятному от него впечатлению.

– Вы гангстер? – спросила она.

– Нет, – совершенно серьезно ответил он.

Тут Саша не выдержала и рассмеялась.

– Да, гангстеры такие не бывают, – согласилась она.

– У вас есть знакомые гангстеры? – хмыкнул он.

– Ну, если только сегодняшние. Правда, познакомиться мы толком не успели.

Теперь, когда потрясение окончательно прошло, Саша почувствовала, что скула, которую доморощенный гангстер сумел задеть кулаком, болит довольно сильно. И губа еще!.. Хороша же она сейчас с распухшей губой!

– У вас сумочка была? – спросил он.

Она ахнула. Конечно, у нее был с собой клатч и, конечно, теперь его нет! И палантина тоже нет. Как ни поспешно убегали грабители, а прихватить с собой ее пожитки не забыли.

– Можно я вам салфетки дам? – спросил он. – И воду. И куртку. А то на вас смотреть холодно.

Прежде чем Саша успела ответить, он достал из кармана своей штормовки пачку бумажных платков и маленькую бутылку воды. Потом снял штормовку и надел на Сашу.

Штормовка была плотная, как картон. Точно такую привез однажды из сибирской экспедиции папин брат, геолог. Саша училась тогда в десятом классе и надела ее в поход, а потом долго считала это одним из самых удачных поступков своей жизни, потому что из всего класса только она спаслась от невыносимых комариных туч.

Штормовка была теплая и тяжелая. Саша этому удивилась, но тут же поняла, что чувствует тепло человека, а не ткани, и тяжелая эта штормовка потому, что в ее многочисленных карманах лежат разнообразные полезные предметы вроде воды, платков и пистолета.

– Спасибо, – сказала она.

Он скрутил крышечку на бутылке. Вода с шипеньем брызнула во все стороны.

– Извините, – сказал он, быстро отводя руку с бутылкой в сторону. – Газированная, и взболталась еще.

Он говорил что-то очевидное и обыденное, его слова явно относились к тому пустому потоку жизни, о котором Саша с такой тоской, с таким страхом думала пятнадцать минут назад.

Но теперь она никакой тоски не чувствовала, и страха не чувствовала тоже.

«Драка, видимо, взбодрила», – весело подумала она.

Саша вынула из пачки бумажный платок, он налил на него воды, она приложила платок к губе.

– И вот сюда еще, – сказал он, вытянул из пачки второй платок, намочил его и приложил к ее скуле.

Похоже, он, как и она, волшебным образом обрел способность видеть при одном только звездном свете. А, нет, не при звездном – луна взошла; это она в пылу борьбы не заметила просто.

«Кроме мордобития, никаких чудес», – подумала Саша.

Все веселее ей становилось, и все менее могла она объяснить причину своего веселья, и все менее хотела себе ее объяснять. Ну да она никогда и не была любительницей покопаться в собственном сознании. Это Кира у них обожала выявлять причинно-следственные связи, где надо и где не надо.

– Бодягу надо бы приложить, – сказал он. – Она синяки убирает.

– Что-что приложить? – удивилась Саша. – Бодяга – это же тягомотина.

– Это водяной мох. Девичьи румяна. Мама мне в детстве всегда прикладывала.

– Дрались, видать, часто, – заметила Саша. – А почему румяна?

Она не удивилась бы, если бы бодяга тоже нашлась в одном из карманов его штормовки.

– Дрался не чаще необходимого. – Он пожал плечами. – А почему румяна, не знаю. Наверное, она для цвета лица полезная, бодяга. – И спросил, отнимая платок от ее скулы: – Вы куда шли?

– К воротам.

– Это в другую сторону.

– Я уже поняла, – кивнула Саша. – Просто от досады дорогу перепутала.

– Давайте я вас провожу, – сказал он. – Меня Сергеем зовут.

– Александра.

Они пошли по аллее.

– Платье у вас такое… – сказал он. – Шумное.

– А стихи есть, – вспомнила Саша. – «В шумном платье муаровом вы проходите морево». Игорь Северянин.

Она сказала это и удивилась: надо же, сама цитирует к случаю. Но так же, как его слова про пистолет и доброе слово, это не показалось ей сейчас нарочитым.

– Странные стихи, – заметил Сергей.

– Что странного?

– Ну, не странные, это я неточно сказал. Мне за себя странно – что я их сразу понял, – объяснил он. – Хотя как это, проходить морево, вообще-то непонятно. – И спросил: – А почему вы шли в досаде?

Ей вот не стихи странны были, а его вопрос. В его голосе не слышалось стремления обаять и покорить. Саша отлично распознавала это нехитрое мужское стремление и ставила его не выше такого же нехитрого женского кокетства. Да, в голосе Сергея его не было точно. Потому она и удивилась – если он покорять ее не стремится, то какое ему дело до причин ее досады?