Владислав Ляхницкий - Алые росы
— Есть два человека на свете, с которыми я могу говорить не таясь, как с собой, это вы и Яким Лесовик, — говорила Ваницкому Грюн. — Но от вас я хочу получить толковый совет. Я рассказала председателю губернского комитета о том, как в Камышовке полуграмотный большевик нокаутировал лучшего оратора эсеровской партии, Я честна. Я не скрываю своих неудач. А если на то пошло, то одна неудача только подчеркнула успех остальных. Но у меня неудачных выступлений быть не должно, И тем более в поединке с неграмотным мужиком. На мой рассказ председатель заметил: «Эка важность — неудача в одной деревушке. Но, к сожалению, там контора Ваницкого. Он рвет и мечет. Зайди к нему. Обязательно». Еще и поэтому я у вас. Вы правда рвете и мечете?
Грюн сидела в мягком кресле возле окна в кабинете Ваницкого. Окно огромное, от стены до стены и полукружьем от пола до потолка. Стекла почти не заметны, и Евгении кажется, что между нею и улицей нет преграды, что она сидит не в комнате, а на краю большого балкона, где сняли перила.
— Посмотрите вниз… Да подойдите поближе. Я очень морально устала, я зла, но все же на людей не бросаюсь. Смотрите вниз. Мы с вами смотрим на землю сверху, как боги. Мостовая, выщербленный тротуар. Над тротуаром плывут две шляпки, одна с колибри, вторая с искусственной сиренью и из-под юбок мышатами выскакивают носки туфель. За ними плывет лоток с пирожками на голове у разносчика. Кто эти люди? Старые, молодые, красивые, безобразные?.. Что у них на душе? Разносчика пирожков я привыкла видеть в холщовом переднике, с лотком на голове и на круглом лице всегда застывшая боль, как будто у него на сердце синяк. Вы меня понимаете?
— Н-не совсем. — Спорить с хорошенькой женщиной Аркадий Илларионович считал непростительной глупостью, особенно если эта женщина нужна.
Грюн резко, с вызовом, скрывающим боль, повернулась к Ваницкому.
— Я живу внизу, в гуще народа. Вижу живых людей. Пусть некрасивых, с изъянами, с недостатками, но живых. А сверху, с позиции богов, живой человек — это пирожки и шляпки. Мы теряем опору в народе, Аркадий Илларионович, мы смотрим на него слишком сверху.
Откинулась в кресле. Глаза у Евгении цвета пепла с черным углем зрачка. Рыжеватые волосы острижены коротко и уложены, как у женщин на египетских фресках. Нос с горбинкой. Тонкие губы нервно кривятся.
Ваницкий внимательно разглядывал гостью. Эта женщина в городе пятый месяц, а молва приписала ей по крайней мере десяток любовников. Теперь вот Яким Лесовик…
— Боги не могут увидеть настоящую жизнь, — продолжала Грюн, — как не могут увидеть ее живущие наверху. Нам не увидеть, не узнать человеческих душ… Хватит смотреть. Давайте прежде всего решим для себя проклятый вопрос: почему в первые дни революции митинги были триумфом для нас, а сейчас я, лучший агитатор губернии, терплю поражения от сиволапых декламаторов ленинских статей? В чем сила Ленина? Почему моя партия, объявившая себя партией русского народа, расстреляла народную демонстрацию на Невском в начале июля, разгромила типографию, где печаталась газета того же народа?
А если б у вас на Богомдарованном было десятка три верных казаков, уступили бы вы рабочим? И в Камышовке? Кстати, Вавила — это муж той самой сероглазой бестии Лукерьи, что доставила столько неприятностей на Богомдарованном. Так вот, если бы у вас в Камышовке были казаки, то, ручаюсь своей головой, вы приказали бы арестовать смутьянов. И это было бы похоже на акт отчаяния. Но почему умнейшие люди нашей партии не напишут такой же ясной и доходчивой программы, как Ленин в этих Апрельских тезисах? Аркадий Илларионович, вы умный, опытный, помогите мне разобраться. В чем причина победы Вавилы?
Сказала с надрывом. Ваницкий молчал. Курил вторую папиросу подряд и смотрел вдаль.
— Вы меня слышите?
— Слышу.
— Так не молчите же, как всезнающий Будда. — Не дождавшись ответа, продолжала сама — Этот вопрос я задавала председателю городского комитета, другим руководящим товарищам, укоряла их в лености. Сама пыталась писать. Война до победы. С решением аграрных вопросов, противоречий в промышленности и прочем надо ждать созыва учредительного собрания. Но одно дело знать, понимать, а другое суметь изложить свои мысли, найти выражения более сильные, чем у Ленина. Найти доводы бесспорнее, чем у него.
Я готовлю выступления тщательно. Заучиваю почти наизусть. Что греха таить, часами репетирую их перед зеркалом, отрабатывая каждый жест, взлет бровей, презрительное пожатие плеч или сокрушающий взмах руки. И все же в момент выступления, в минуты особых душевных подъемов рождаются перлы-экспромты, сильнейшие части речей. Я очень надеялась, что однажды при выступлении родится экспромт, который станет антиленинской бомбой. Но пока его нет.
«И не будет», — подумал Ваницкий. — «Даже такие умницы, как Грюн, еще продолжают искренне верить в правоту своей партии, в ее лозунги? Нужно ли открывать ей глаза? Нужно! Такие, как она, должны знать всю правду. Иначе будем, как прежде, молоть языками, а когда надо действовать, не найдем десятка казаков».
И, закурив четвертую папиросу, по-отцовски погладил мягкую руку Евгении.
— Дорогая моя, умная, добрая, не ищите оружия — борьбы с большевиками в истории, логике, философии. Послушайте, милая. Ленин прав. Война нужна только мне, вашему папе и еще десятку других. Но народу сказать об этом нельзя. И поверьте, Керенский, Чернов, Брешко-Брешковская понимают это не хуже меня. Вопрос о мире, земле, национальный вопрос, фабрично-заводское законодательство и прочее можно решить немедленно, но это нам невыгодно. Не подумайте, что я разоружаю вас. Наоборот. На Богомдарованном вы настояли, чтобы я уступил рабочим. Тогда вы были правы. Армия ненадежна, милиция — туда и сюда, в правительстве нет силы для твердого курса.
«Ой, лжет… нагло лжет! — Евгения порывисто встала и почувствовала, что ноги не держат ее, а стены медленно уплывают. Чтоб не упасть, Грюн подошла к столу и уперлась руками в столешницу. И тут неожиданно замерцала искра сомнения — А если он в чем-то прав? — Вспомнилось, что не раз и не два, не найдя нужных фактов и слов достаточно ярких, чтоб затмить ленинские слова, она спрашивала себя — Почему? Неужели он прав? — и приходила в ужас — Зачем я мелю чушь? Просто я недостаточно эрудированна. Нужно больше изучать жизнь».
— Продолжайте, — тихо сказала Евгения. — В отношении правительства вы правы. Ясного курса у Керенского нет.
— Нет, Женя, есть. Но нет силы его выдерживать. Мужику улыбайся, гладь его по головке, а надо бы бить по мордасам и тащить в каталажку. Но не всегда есть под руками нужная сила. Сейчас, после июльского расстрела рабочих на Невском, я говорю вам: бейте, крушите большевиков, берите реванш, не то Васьки и Марфы поймут то, о чем говорим мы сегодня. И тогда нам конец. Ищите оружие против большевизма в софизмах, ловите их на мелких неточностях. Наша надежда, милая Грюн, и наша опора — любой частный собственник, любой мещанин. Всучите вавилам и егорам грошовую лавчонку, паршивенькую усадьбу, Лошадку для выезда и можете спать спокойно. Бытие определяет сознание, сказал Маркс, и сказал правильно.
Грюн отдернула руку и заходила по комнате крупным, размашистым шагом.
— Вы считаете, что Ленин прав! Что ж тогда делать? Прийти к Вавиле с Егором и поклониться им в ноги, просить прощения за обман?
— Н-нет. Поступать, как вы поступали. Но сознательно.
— Точнее. Прямее. Иначе я не пойму.
— Подсаживайтесь к столу и займемся делами. Перед вами карта Сибири. Черные кружки — это мои прииски, рудники, заготовительные конторы. Зеленые — это то, что я сейчас покупаю или куплю в ближайшее время. Как видите, площадь моих интересов довольно обширна. Штриховка — это районы в пределах моих владений, где завелись большевистские агитаторы, где даже такие ораторы, как вы, могут терпеть поражение. Начинать надо с этих районов.
— Но как?
— Это я вам сейчас расскажу. Надо переходить от слов к делу, и ваша помощь мне просто необходима.
3.
Эскадрон Валерия подходил к фронту, а его бывший командир все еще искал повода для начала разговора с отцом о чести и правде. Бес его знает, почему при виде отца Валерия оставляла решимость. Похоже, сама обстановка отчего дома внушала какую-то робость.
Валерий с детства любил тяжелые драпри на дверях в библиотеку, потрескивание дров в камине, глухие звуки шагов на мозаичных паркетах. Любил зимний сад на втором этаже, где пахло лимонами, а белые шапки хризантем обрамляли узкие песчаные тропки. Здесь, под гроздьями сиреневых глициний, у гимназиста Валерия был свой уголок. Только глицинии знали, как трудна пифагорова теорема, сколько выжало слез распроклятое ять.
В округлом бассейне росли папирусы и кувшинки. Струи фонтана взлетали букетами и разноцветным бисером сбегали по листьям в бассейн. Порой гимназист Валерий откладывал учебник и вместе с Ливингстоном пробирался сквозь топкие дебри или, глядя, как большие вуалехвосты изящно скользят меж стеблей папируса, видел себя капитаном Немо, направляющим Наутилус сквозь стаи диковинных рыб.