Мой личный шеф - Надежда Мельникова

Здоровается с Виолеттой.

Та ему улыбается, кивает в ответ, всё это делает как ни в чем не бывало.

Больно. Так же, наверное, было больно ей, когда я бросил её у загса.

Еле держусь, чтобы не испортить всё окончательно. Не раскидать стулья, не набить рожу Родиону, не опустить его тощей харей в суп. Пытаюсь улыбаться, хоть от муки сводит все конечности сразу. Пальцы рук немеют.

Она издевается надо мной! Она реально, блдь, издевается. Ей хорошо, даже несмотря на то, что я считаю Родиона лохом.

А я возомнил себя супергероем, который поманит её крутой тачкой, мышцами, должностью и брендовыми шмотками — и она тут же прибежит обратно. Но на деле всё иначе…

В ушах гудят несуществующие сирены, и всё летит в пропасть. В её глазах насмешка. И этот безразличный взгляд прожигает в груди не дыру… Нет! Дырищу! Я будто бы теряю воздух и начинаю сам по себе задыхаться.

Сжав челюсть, разворачиваюсь к приятелю.

— Иду, — отвечаю другу не своим, а сиплым голосом космонавта, у которого вышли из строя сразу все системы жизнеобеспечения его крутого исследовательского летательного аппарата.

Неделю спустя я сижу в своем кабинете и разбираюсь с новыми нормами охраны труда и техники безопасности. Из новостей: мне установили кондиционер, и кажется, я уже простыл. Периодически покашливаю. Настроения как не было, так и нет. С одной лишь разницей: я больше не пытаюсь её увидеть. Не ищу встречи. Обрек себя, как говорится, на добровольное затворничество.

Мои чувства не изменились, просто теперь я всё время провожу в своем кабинете, отсиживаюсь взаперти, стараясь ни с кем особо не сталкиваться. Распоряжения передаю через секретаря, по телефону или общий чат.

Чёт задрало всё. Сил нет.

Затолкнув таблетку эвкалипта в рот, продолжаю читать документы. Наверное, это простуда действует на меня так удручающе. На романтику меня больше не тянет. Слегка отошёл от ревности и продумываю, как бы познакомиться с дочерью. Серьёзно поговорю с Виолеттой. Пора. И так пропустил много времени.

Переворачиваю страницу и едва не давлюсь эвкалиптовой пастилкой.

Потому что у меня гости. Вначале слышу уверенный стук в дверь. Не успеваю ответить, как в проёме появляется она! Сама Виолетта Валерьевна Травкина. Удивительно!

Я смотрю на неё, она — на меня. Последний раз мы виделись в тот злосчастный перерыв, когда она поговорила со мной как с собакой. Руки опустились сами собой, наступила полная апатия и дезориентация. И вот сейчас она сама пришла в мой кабинет. И я не могу отдышаться и успокоить сердцебиение.

— Добрый день.

Услышав знакомый голос, даже сажусь ровнее.

— Здравствуйте, чем обязан такой чести?

Подперев щеку ладонью, с жадностью наблюдаю за тем, как грациозно она пересекает мой кабинет и кладёт какую-то бумагу на стол.

В первое мгновение пугаюсь, решив, что она принесла заявление по собственному. Потом вспоминаю про Родиона и злюсь. Но снова смотрю на неё, потом на бумагу, читаю, понимая, что это один из локально-правовых актов школы.

— Откуда это у вас?

— Наш бухгалтер сломала ногу.

— О господи!

— Кстати, как раз там, где упала когда-то Ульяна Сергеевна. Проклятое какое-то место. А секретарши опять нет на месте, Валентина уехала на курсы повышения квалификации…

— Ох ты. Кошмар какой! — Даже привстаю, нахмурившись, приготовившись всех спасать. — Скорую вызвали? Оказали помощь?

Наши взгляды встречаются, и я непроизвольно подвисаю, осознав, что сегодня Виолетта немного другая. Нет той решительности и жестокости во взгляде.

— И вы вынуждены были прийти сюда? Попросили бы какого-нибудь ученика.

— Как назло, — прикусывает губы и тоже смотрит в глаза, почему-то не уходит, — никто не попался.

Действительно. На перемене, в школе, где полно учеников, никто не попался.

— Ясно! Так что там с нашим бухгалтером?

Нет. Я не буду больше к ней подкатывать. От этого только хуже. Не могу понять, как себя с ней вести.

— Увезли, — отрывает взгляд первой, смотрит вверх, разглядывает потолок.

А я меняю позу и тру шею, как будто она чешется.

— Ясно, — повторяюсь.

Виолетта выглядит ещё красивее, чем обычно. Или у меня уже поехала крыша. На ней облегающее тёмное платье с белыми манжетами и воротничком, а светлые волосы заплетены в замысловатую тугую косу набок.

Вот и что с ней делать? Пытаться поговорить? Давить авторитетом? Изображать равнодушие? Подарить новый степлер? У нас как раз по гуманитарной помощи целый ящик пришёл.

На меня нападает тревожно-депрессивный синдром. С одной стороны, обкашлять бы её как следует, как того душа требует, потом бы вылечил у себя дома, а с другой… опять получу по морде.

Не могу сдержаться — в горле скребёт, подношу кулак ко рту и откашливаюсь. Не уходит. Наше с ней общение — это как ходьба по тонкому льду. Время как будто берёт паузу, и я смиренно жду.

— Вы простыли, Марат Русланович? — У меня аж яблоки глаз сводит и веки млеют, так сильно я буравлю её непонимающим взглядом: она что, правда спросила меня о здоровье? — Я хотела вам сказать, что Родион не будет усыновлять Алёну. Это исключено. Он вообще изначально осудил, что я скрывала, кто её отец, и пытался призвать меня к честности, а потом вот расхрабрился. Этого не будет.

Такая смена курса поражает, но больше всего мне нравится на неё смотреть. Моя наивная хоровичка. Даже если бы Родион это захотел, я б ему не дал.

— Ясно, — отвечаю третий раз подряд, но с недоверием, потому что она какая-то странная, будто и вправду сопереживает мне.

Может, задумала отравить меня или выстрелить в спину, когда я полезу за какими-нибудь документами?

— Всё-то вам ясно, Марат Русланович. И ещё, — хоть и гордо-надменный, но всё равно взгляд глаза в глаза, — я перегнула палку с этим своим «фу»!

Ого! Это что с ней такое?! Это моё сидение в кабинете так на неё подействовало? Так я могу палаточный городок разбить, если Виолетта ко мне ходить начнёт и будет спрашивать, не твёрдо ли мне спать на полу.

— Я не имела права так разговаривать с директором. Меня мучает совесть. Хотя вы чуть было не полезли в драку, поэтому всё к лучшему. Да и вообще… вы всё равно неправы, — как бы между делом, отстранённо, чтобы не сильно позориться видимо, и опять разглядывая потолок.

— Ясно.

— Вы ясно хотите показать мне, что даже не удостаиваете меня прощения или как, Марат Русланович?

Ох, узнаю свою хоровичку. Пришла извиниться, чтобы