Андрей Лазарчук - Весь этот джакч (дилогия)
– Кино – это…
Вышла Илли, переодетая, с рюкзаком на плече.
– Правильная девчонка, – сказал Порох. – Надёжная.
Он перекинул ноги через передний борт и сразу оказался на водительском месте.
– Куда теперь, командир?
Илли забралась в кузов.
– Две точки, Лей. Штаб гарнизона – просто для очистки совести. А потом – продуктовый склад. Надо в лагерь завезти… ну, сколько сможем.
Порох кивнул, не оборачиваясь.
И тут Лимону показалось, что он слышит какой-то невозможный здесь звук!
– Ребята, тихо, – сказал он. – Порох, заглуши мотор.
Тот послушно повернул ключ.
Сначала казалось, что это шумит в ушах. Но потом Лимон разобрал: «…я вышел, и дверь затворилась за мною, и скрип половиц был отчётлив и тих…»
Эту пластинку он узнал бы и будучи разбуженным посреди сна: «Голубая чаша» Игне Балло, соседка тётушка Яни крутила её хотя бы раз в декаду; вы ничего не понимаете в высокой поэзии, говорила она, а ведь потом мы будем гордиться: с этим мальчиком мы жили в одно время и в одном городке… Игне окончил Вторую гимназию и уехал в столицу, и с пор о нём было мало что известно; вроде бы поёт то ли в клубе, то ли в ресторане…
Дверь в квартиру тётушки Яни была приоткрыта, Лимон вбежал – и остановился. Автоматический проигрыватель своим суставчатым рычагом только что приподнял пластинку, перевернул и положил на карусель; раздалось несколько щелчков, карусель закрутилась, коромысло звукоснимателя приподнялось, сдвинулось, опустило иглу на край пластинки…
Шорох. Молчание. Потом начальные аккорды. Лимон знал, что сейчас будут «Горы зовут», а потом – «Два глотка чистой воды». Он волей-неволей уже всё помнил наизусть.
Проигрыватель стоял на массивной тумбочке возле дивана. На диване лежала тётушка Яни, уронив руку вниз так, как её ни за что не уронит живой. А на груди тёти Яни лежала, свернувшись, кошка Можа. Глаза её были открыты, сухи, мутны и неподвижны.
Лимона вдруг охватило холодом, по всему телу пошла «гусиная кожа», а потом хлынул пот. Он попятился, что-то зацепил прикладом – рухнуло с грохотом и звоном, – повернулся и бросился бежать. Несколько секунд выпало из его жизни. Как-то сразу он оказался около машины, вцепившийся до синевы на костяшках в поручень и изо всех сил машину трясущий; и ещё он видел бледное круглое пятно с тёмными пятнами там, где должно было быть лицо Пороха, и слышал, как Илли говорит сверху: ну, тихо, тихо, не надо, хватит…
Он сглотнул, сказал: уже всё, уже всё, – и полез в кузов. Но потом его долго ещё время от времени сотрясал озноб.
До Треугольной площади (старые люди по-прежнему называли её Императорской), где стояли здания штаба, почты и полицейского управления, было две минуты езды. Лимон чувствовал, что опять тупеет, становится как дерево или кирпич… оно и к лучшему, но всё же…
Пахло горелым. Сильно пахло. Какой-то пластмассой, что ли…
Грузовичок свернул к штабу, и стало понятно, откуда гарь. Над всеми окнами второго этажа – и над некоторыми первого – штукатурка была покрыта полосами жирной копоти; стёкла полопались и усеяли тротуар. Никто не пытался ни тушить пожар, ни что-то выносить из горящего здания…
– Едем дальше? – глухо спросил Порох.
– Да. Ты ведь знаешь, где склады?
– Кто не знает…
Все офицерские семьи получали доппаёк. Когда отцы были на рубежах, к раздаточной ходили матери и дети.
Ворота склада стояли приоткрытыми, и Лимон похлопал Пороха по плечу: стой. Сам спрыгнул, снял автомат с предохранителя, медленно подкрался вдоль забора к щели – и быстро заглянул во двор.
Никого.
Он скользнул за ворота, замер, огляделся, прислушался. Тревожил какой-то непонятный гул. Потом Лимон сообразил: это работает компрессор холодного склада. Но если работает компрессор, то и ворота должны открываться…
Открываются они вот оттуда, из проходной.
Наверняка там опять мёртвые…
Он подумал об этом почти равнодушно.
Но проходная была пуста. Что-то здесь произошло: турникет снесён, стекло в будочке охранника разбито. А, и вот ещё что: тот, кто проломился сквозь турникет, снёс по дороге и коробку рубильника, открывающего и закрывающего ворота. Она валялась отдельно, а из стенки опасно торчали оголённые концы проводов.
Лимон вернулся во двор. Попытался сдвинуть створку ворот – разумеется, без толку. Подошёл Порох. Молча осмотрелся. Сказал:
– Подсади.
Лимон помог ему забраться на крышу проходной. Напомнил:
– Там всё под током.
– Ага, – сказал Порох. – Я в мотор не полезу…
Он снял и сбросил на землю какой-то кожух, повозился немного, сказал:
– Попробуй двинуть.
Лимон налёг на ворота. Створка с трудом, но покатилась. Он откатил её ровно настолько, чтобы проехал их грузовичок.
Порох, зацепившись за край крыши, спустился; сказал: «У отца в мастерских такая же механика», – и, вытирая руки, пошёл к машине. Загнал её во двор. Лимон задвинул створку ворот. И подумал, что прежде надо было бы посмотреть, открыты ли сами хранилища.
Ворона…
Всего хранилищ было четыре: два вещевых и два продовольственных. Закрыты, разумеется, были все, но лишь дверь холодного склада запиралась на врезной замок, на остальных же висели старинные петельные – ещё, наверное, времён Лухты Благоуспешного – винтовые запоры с бронзовыми львиными мордами на фасадных крышках. Порох посмотрел на один такой, посвистывая, потом подогнал машину задом, достал трос, накинул одну петлю на замок, другую – на буксирный крюк, сказал: отошли, – и с первой же попытки замок сорвал.
Штабеля мешков и ящиков; стеллажи с коробками и банками.
Лимон нашёл выключатель. Лампы загорелись, но красноватым неровным мерцающим светом.
– Илли, оставайся снаружи, – сказал Лимон. – А мы пойдём посмотрим…
– Что ищем? – спросил Порох.
– Рационы для высокогорья, – сказал Лимон. – Такие, с оранжевой полоской. И прессованное мясо. И соль.
– Соль-то… – начал Порох – и понял, что хочет сказать глупость. – Конечно, соль. Соль, спички, керосин…
– Вот они, – сказал Лимон. – Вижу.
Упаковки были тяжеленные, из толстого провощённого картона. Тридцать рационов в каждой упаковке – из расчёта на секцию на десять дней. Таскали вдвоём, забрасывали в кузов, там Илли отволакивала упаковку подальше, освобождая место. Потом Порох забрался в кузов, и они с Илли начали составлять упаковки штабелем по борту, – а Лимон пошёл искать прессованное мясо. Он помнил эти алюминиевые прямоугольные пятикилограммовые банки, похожие на медицинские стерилизаторы. В отличие от простой тушёнки это мясо трудно есть просто так ложкой из банки; требуется как-то выковырять обёрнутый пергаментной бумагой кубик размером с четвертушку хлеба (их в банке две дюжины) и порезать его ломтями; но зато и открытая, такая банка может потом стоять на жаре дней десять не портясь, а чтобы наесться, нужно ломтика два, от силы три…