Бодхи - Твердые реки, мраморный ветер
Мужчины не произносили ни слова и спокойно рассматривали его. Став объектом пристального внимания, Андрей, опять таки вопреки своим ожиданиям и страхам, не смутился, не стал спазматически перебирать вилками и всем тем, что попадется под руку, прятать глаза или наоборот – с вызовом смотреть в ответ. Чувство спокойного доверия было приятным, и наблюдение за ним было интересным. Да, его "заповедник восприятий" определенно наполнялся "зверьем"!
Неожиданно за соседним столиком раздалась громкая русская речь – человек семь или восемь мужчин и женщин от тридцати до пятидесяти лет громко обсуждали что-то, и Андрей невольно стал прислушиваться.
– В первую брачную ночь муж говорит жене – давай ты это, руками…, а она – не могу, у меня руки устали, посуду мыла!
Громкий хохот потряс их столик.
– Ну мама…, – с притворным осуждением простонала дебелая девица лет двадцати пяти, делая вид, что шокирована таким анекдотом.
– А это самое, это…, – болтая челюстью встрял другой, – я чё думаю, почему Васька на ужин не пришел, он наверное это самое, близости от Натальи потребовал, а она не дала!
– А ты почем знаешь?
– Ты точно так думаешь? Да не, ну раз поженились должна давать, а как же…
Андрей сидел, словно его облили из помойного ведра. Лица были агрессивные, тупые, и резко контрастировали с остальными туристами, которые и сами отнюдь не блистали умом на своем лице…
– Русские, – не то спросил, не то сказал Томас.
– Ага, – кивнул Андрей. – Я уже отвык…
В это время за соседним столом утихомирились и приступили к еде.
– Мы в том месяце двух педофилов посадили, – жуя котлету, произнес седой мужчина. – Что толку их сажать и кастрировать, их надо четвертовать. Да, я так думаю, четвертовать и точка! – Он ткнул вилкой в котлету, и та жалобно взвизгнула, скользнув по тарелке.
– Прости господи, это как же, четвертовать-то, а? – Не поняла женщина с таким лицом, словно его всю жизнь использовали в каком-то неэргономичном технологическом процессе. – Четыре раза кастрировать что-ли, или как, не пойму я, Петр Лексеич.
Мужчины расхохотались.
– Ты, Веруня, основ не знаешь, – наставительно продолжал тот. – Четвертовать, значит оторвать ему руки, оторвать ноги, оторвать это самое, причинное значит место, оторвать потом уши, и нос можно оторвать, как раньше каторжникам ноздри рвали, а потом уже и голову.
– А голову можно как раз и оставить, пущай безо всего своими извращениями займется!
И снова гогот волной прошел по столу.
– Свирепая умственная нищета, – коротко бросил Томас.
Андрей сидел, как вкопанный. Призрак любимой родины встал перед ним во всей своей ужасающей монументальности.
– Я туда не вернусь, – прошептал он.
– Почему, – спокойно возразила Йолка. – Мы и в России курсы проводим, и во Франции тоже, почему нет? Просто аккуратнее надо быть и всё. А ты, видимо, отождествляешь себя с ними, вот и реагируешь с таким ужасом. Это просто отбросы, таких на самом деле везде полно, а среди них – дети, и дети эти всякие попадаются.
– Да ты хоть поняла – о чем они говорили! Это же пиздец полный! Они же киллеры, все, и женщины, и мужчины, все как один! – Андрей начал передавать содержание разговора соседей, но Томас его остановил.
– Мы понимаем по-русски.
– Волна паранойи накатит и уйдет, такое ведь уже бывало, и сколько раз…, – согласился с Йолкой сосед Томаса. – И Россия в двадцатом веке такое уже пережила, целых семьдесят лет кровавой резни, всеобщего умопомешательства. А потом волна схлынула, правда ненадолго и новая накатила, но ничего, схлынет и эта.
– Трудно представить, – процедил Андрей.
– Конечно, тебе трудно представить, для тебя вся жизнь укладывается в двадцать лет и кажется, что всё то, что есть сейчас – это навсегда. Но это не навсегда, это пройдет. А вот что останется – это, кстати, и от нас зависит. Вот ты, например, останешься, судя по всему, разве нет?
– В каком смысле? – Не понял Андрей.
– В том, что ты – тоже русский человек, как и они, и ты останешься живым, интересным человеком, когда эта волна пройдет и схлынет, и рядом с тобой останутся другие русские и не только, и с таких как ты начнется возрождение культуры.
– Ну, – смутился Андрей, – я еще не очень похож на того, кто может возрождать русскую культуру…
– Вот именно – "еще". – Вмешалась Йолка. – А кто, по-твоему, будет составлять спинной хребет будущей цивилизации? Умные тети и дяди, а не ты? Нравится быть инфантильным чемоданом? Ну это тебе решать.
Андрей не нашелся, что ответить.
– Я не говорю про "русскую культуру", – продолжил сосед Томаса. – Я говорю про культуру вообще. Национальность, раса, пол, родной язык – всё это несущественно, совершенно несущественно для нас – тех, кто объединен другими ценностями. Я вот немец. Ты Андрей, а я Ганс, ну и что? Кому до этого есть дело? – Он демонстративно обвел взглядом сидящих за их столом. – Раньше это имело большое значение, и для таких как эти, – он кивнул на соседний столик, – это и сейчас и через сто лет будет иметь значение, а нам-то что? Мне, откровенно говоря, безразлично, что будет с русской культурой, или с баскской культурой или швабской или прусской. Мне главное другое. Такие, как мы с тобой – такие люди выживут или нет, будет развиваться эта культура, или нет.
– А я сейчас поговорю с ними, – вдруг не то предложила, не то сообщила Йолка. – Интересно.
И прежде чем Андрей успел ей помешать или предупредить, она уже вспорхнула и пересела к русским.
– Привет, по-английски понимаете?
– А как же, мисс, – важно ответил кто-то. – Мы люди культурные.
– Вот и прекрасно. А скажите на милость, друзья, почему это считается отвратительным – педофилия?
– Фу…, – сморщился Петр Лексеич, – это мерзость, гадость. Вы еще молоды, но понимать-то должны.
– А вот вы мне и помогите понять, мне вот непонятно – скажите, когда ребенок сосет грудь матери – вот ему годик и он или она открывает широко свой ротик и материнскую грудь сосет, это ведь красиво, это прекрасно! Картины там всякие, мадонны с младенцами, сосущими грудь, это ведь искусство, это божественно красиво!
– Конечно, господи, о чем речь, – прогудела Веруня. – Моя вон до трех лет сиську сосала, так я…
– Вот и отлично, – перебила ее Йолка, – а теперь другое – если например ребенок не грудь сосет, а соску, это нормально?
– Ну а почему нет? – Неожиданно возмутилась дебелая девица. – Ну почему нет-то, я спрашиваю! Да нормально это.
Андрей даже немного съежился, столкнувшись с такой абсолютно немотивированной агрессией, но Йолка и не поморщилась.
– И если материнское молоко из переполненной груди брызжет в рот, и ребеночек глотает и ему нравится, то это ведь тоже прекрасно несмотря на то, что с моей точки зрения, например, женское молоко невкусное, и у многих даже отвращение вызывает.