Дмитрий Сергеев - Завещание каменного века

Раньше улица была непроезжей: редкий шофер отчаивался завертывать на эти ухабы – вся она была во власти пешеходов. И теперь старожилы по закоренелой привычке не разбирали, где тротуар, где проезжая часть.

Словом, обычная тихая улочка в провинциальном городишке. Самая что ни на есть идиллическая картина: по-воскресному праздный люд бредет кто куда по своим обывательским делам.

И вдруг чей-то заполошно азартный возглас:

– Заяц!

Мгновенное оживление судорогой прокатилось по улице.

И верно: ошалевший косой прыгает вдоль трамвайных путей, своими хитрыми петлистыми скачками мечется в узком овраге улицы на виду у людей, как на цирковой арене. Вся его заячья премудрость – путать следы – ни к чему. Но косой упорно петляет. Должно быть, кто-то поймал его в лесу и привез на электричке, а на вокзале заяц удрал. На его счастье, в этот момент нет ни трамвая, ни бродячих собак. Только едва ли зайцу легче от этого – каждый прохожий, завидя пушистый комок, скачущий по улице, превращался в охотника. Крики и свист подстегивают затравленного зверька: он еще усерднее выделывает свои замысловатые петли.

Трое парней перегородили улицу. Заяц оказался проворнее их – прошмыгнул между ногами у одного раззявы. Вдогонку парень запустил в зайца собственной ушанкой. Легкого удара было достаточно, чтобы сбить косого с ног. Парень плашмя рухнул на него сверху, но в руках – одна ушанка. Заяц и на этот раз был шустрее.

Свист и улюлюканье слышались уже вдалеке наверху улицы.

Я так и не узнал о судьбе зайца. Удалось ли ему достичь загородной рощи или он стал чьей-нибудь добычей?

Чувствами, обостренными ожиданием предстоящей казни, я особенно ясно представил сейчас ужас, который должен был испытывать несчастный зверек.

…Во сне я был одновременно и зайцем и охотником. Я затаился в кустах возле пня, нахлобученного снегом. Бежать некуда – роща окружена городскими улицами, они переполнены праздными людьми. Каждый из них, стоит мне появиться, станет безжалостным охотником. Больше всего я боюсь, что меня выдадут уши, – они, конечно, торчат над снеговой папахой. Хорошо бы ввести моду: подрезать зайцам уши, как догам. Тогда бы они не выдали меня. Я – охотник – давно уже выследил зайца и про себя посмеиваюсь над его наивностью: выбрал место, где спрятаться!

Заяц тоже знает, что обречен, – готовится к последнему, отчаянному прыжку. Но руки охотника уже готовы схватить зайца. Куда ему деться с такими длинными ушами?

Моя рука вот-вот ощутит теплую мякоть заячьих ушей.

– Не смей этого делать! – произнес знакомый голос, сразу никак не могу вспомнить, чей именно.

Проснулся от того, что сам шептал: "Не смей этого делать!". Чем-то эта фраза поразила, будто меня внезапно окатили ушатом холодной воды. Даже и наяву мысленно слышу тот же поразительно знакомый голос: "Не смей этого делать!".

Так ведь точно эта же фраза, произнесенная тем же голосом, который приснился мне, мелькнула в сознании у мальчишки, когда он с проволочным колпаком на голове сидел у камина!

Тогда я не обратил на нее внимания. Изо всех сил пытаюсь вспомнить, к чему именно относились эти слова. Интонации голоса Виктора, каким он прозвучал в памяти мальчишки, были неприкословными, запрет категорическим: "Не смей этого делать!".

Что же замышлял мальчишка? Я был убежден: нужно во что бы то ни стало вспомнить все самые закоулочные мысли мальчишки, которые промелькивали у него за эти четыре часа – от этого будет зависеть наша судьба. Сейчас я твердо знал: угрызения совести, которые мучали меня, были не моими-мальчишкиными. Где-то на самом дне подсознания я знал, что замышлял сделать мальчишка, ксифонная запись передала в мой мозг не голько информацию о том, что совершал он и о чем думал в эти четыре часа, но и самые потаенные его намерения.

"Меня пожалел один только мальчик".

Бестелесные интонации машинного голоса четко воспроизвелись в памяти. Бог мой! Я ведь уже тогда почти догадался обо всем.

"Не смей этого делать!"

Лицо Виктора словно вытесано резцом. Продольные морщины, рассекавшие его щеки, углубились и одеревенели. Он повернулся спиной к затопленному камину – из-за черной тени высокий лоб кажется вытесанным из базальта.

"Она останется одна. Совсем одна!"

Эти слова произнес я-мальчишка. Я о чем-то прошу, даже умоляю Виктора.

"Она всего лишь Машина – она не может страдать от одиночества".

"Дядя Виктор, – настаиваю я. – Вы же сами говорили: "Никому до конца не известно, что она может.

"Да. И поэтому нельзя вводить в нее лишнюю информацию – только то, что требуется для обслуживания астероида. Если бы… если бы ничего этого не произошло, ты бы сам стал мантенераиком. Поэтому я и доверил тебе пароль. Один только ты знаешь пароль. Ты и я".

Дальнейшее как обрезало. Вспышкой памяти осветило только кусочек сцены – разговор мальчишки с Виктором.

Пароль. Снова пароль. О каком пароле он говорил? Почему Эва знает, что должен быть какой-то пароль?

Еще немного, и я свихнусь.

От сумасшествия меня спасли тюремщики.

Я снова увидел Итгола и Эву. Нас вывели в тесный двор.

Стража в своих огненных одеждах выстроилась на плацу, вдоль стены и высокого забора из зубчатых палей. Не видно, чтобы где-то лежали дрова, приготовленные для костров. В каменном здании тюрьмы на высоте второго этажа странная галерея: изящные мраморные колонны удерживают сводчатое перекрытие, они кажутся легкомысленными и неуместными в колодезной тесноте тюремного двора.

По винтовой лестнице, вырубленной в каменной стене, нас провели наверх, и мы очутились в той самой галерее, которую видели внизу. Мрачное и легкомысленное уживалось здесь в тесном соседстве: причудливые узоры паркетного пола, яркий орнамент на потолке, ажурная стройность точеных колонн и смотровые щели-бойницы, пробитые сквозь трехметровую стену. В них можно видеть небольшую площадь перед тюремным фасадом. Крепкий миндальный запах защекотал ноздри – повеяло теплотою из темной ниши. Послышались знакомые шаги – в пещерной черноте потайного хода огненно вспыхнула кардинальская мантия.

Лицо Персия застыло в улыбке. Улыбка на его лице держалась слишком долго, и от этого оно выглядело неживым.

Откуда-то прикатили высоченное кресло-трон. Кардинал взобрался на сидение. Кресло развернули так, что лицо Персия пришлось вровень с бойницей. Он долго приглядывался к чему-то происходящему на площади. По его знаку приволокли еще три кресла. Эти были много проще кардинальского. Нас троих насильно усадили на них и придвинули к смотровым щелям.

Всей площади мне не видно – только небольшую часть. Колышущаяся толпа: головы, жадно сверкающие глаза и целый лес ушей. Словом, картина уже знакомая – площадь та самая, где мы однажды побывали. Выходит, я ошибся: здание, куда нас заточили, не просто тюрьма, а одновременно и дворец. Балкона на его фасаде сейчас не видно, но по тому, как вела себя толпа, я догадался – церемония началась. Стало быть, вчерашний штурм фильсов отразили успешно: иначе было бы не до торжественных спектаклей.