Павел Виноградов - Деяние XII

Йо-йо проделало особенно замысловатый прыжок.

– Саркофаг, – продолжал Сахиб задумчиво, – в общем-то, теневое правительство США, вернее, наиболее могущественное из них. Тебе бы стоило это знать. Ты – член правления Клаба, Дульси, ты обязана знать всё.

Мутная волна гнева, которую она изо всех сил сдерживала последние минуты, вновь поднялась в ней, как рвотные массы из желудка.

– Я знаю больше, чем ты думаешь! – как кошка зашипела она, рывком садясь на кровати. Одеяло сползло, открывая маленькие груди, но она не заметила этого. Лицо было искажено самой настоящей ненавистью. Ей уже было всё равно, что он сейчас услышит.

– Рассказать про твои компании, активы в оффшорах, недвижимость по всему миру? Как ты, вернее, твои управляющие, уходят от налогов во всех странах? Я знаю, знаю… Ты через подставных лиц держишь контрольные пакеты ключевых предприятий. Сотни брокерских фирм на всех главных биржах работают на тебя. Думаю, если захочешь, ты легко обрушишь за пару дней Уолл-стрит! Ты точно способен в два счёта оставить без штанов любого воротилу!.. Да что там, ты ведь давно уже способен взять за глотку всех этих вечных еврейских кормильцев Клаба, считающих себя его хозяевами – всяких Ротшильдов, Рокфеллеров, Гугенхаймов, и они даже не поймут, откуда им прилетело…Ты…Ты чудовище!..

Она слишком поздно поняла, что зашла непозволительно далеко. Её горячечная речь оборвалась, словно под ударом гильотины. С ужасом глядела на его окаменевшее лицо. Глаза…

Они уже были не глазами, а окнами в какой-то безумный мир. Мертвенное сияние исходило из них. Она погрузилась в него и не находила дна. Мэм уже не была профессором и важной дамой, даже девочкой Дульси уже не была. Никем не была. Небытие растворило её, она не понимала, где верх и низ, не знала даже того, что не понимает этого. У неё не осталось мыслей, а из ощущений – лишь чистый архаичный ужас. Там не было ни-че-го, и она поняла, что сейчас перестанет БЫТЬ совсем. Это так испугало её, что острая радость возвращения в мир пронзила в момент, когда горло её сдавила яростная петля.

Шнур йо-йо несколько раз обернулся вокруг её шеи, Сахиб держал другой его конец и сильно тянул на себя. Его лицо по-прежнему напоминало морду каменного идола, которому паства недодала свежей человечины.

– Дульси, Ду-ульси – с грустным укором покачал он головой.

Мэм изо всех сил пыталась ослабить петлю, но уже начинала сереть и похрипывать.

– Ну что ты такое делаешь? – продолжал он тихо и веско. – Так ведь не играют, сама знаешь. Нельзя себя раскрывать никому. Понимаешь? Ни-ко-му. Мне тоже. Я и так всё узнаю. А ты… Знаешь, кто я, говоришь? Глупенькая, ты ведь десятой части про меня не раскопала, а уже всё выложила. Я ж за такое и задушить могу. Во избежание дальнейших недоразумений…

Его спокойный тон пугающе контрастировал с напрягшимися скулами и сполохами ярости, метавшимися в недрах глаз. Но не только ярости… Его взгляд откровенно потреблял тело Мэм, с которого окончательно сползло одеяло. Вставшие от напряжения груди, подтянувшийся живот в дорожках холодного пота, непокорная курчавая поросль меж расставленных ноги и, главное, гниловато-пряные запахи страха и вступающей в права смерти привлекали его, как свежая кровь акулу. Мэм упала с кровати на четвереньки. При виде её воздетых ягодиц он слегка оскалился и сильно потянул за шнурок. Она бросилась к нему, как собачка, которую поманил хозяин. Сахиб чуть ослабил хватку петли. Мэм подняла голову и с изумлением увидела, как сильно он возбужден. Она умирала взаправду, но тоже почувствовала прилив похоти и уже сама порывисто потянулась к нему… Через несколько минут он захрипел, грубо рванул её за плечи и бросил на ковер.

Такого она ещё не испытывала, ни с ним, ни с кем-либо ещё, и знала, что никогда больше не испытает. Будто невероятной силы цунами начисто смыло её мозг. Она шипела и рычала, кричала непонятные слова. Это был уже не сексуальный, а какой-то магический экстаз, как в детстве, когда харизмат-отец брал её на богослужения. Странные слова выходили из её раззявленного рта вперемешку с порциями пены.

Сахиб поднялся и смотрел на её непристойные конвульсии. Неопределенно усмехался, а иногда кивал, словно понимал что-то.

– Бо-о-о-о-о! – выплеснулся заключительный вой. – Бо-бо-о-о!..

– Ну, ну, Дульси, вернись. Всё уже прошло, – он наклонился и слегка похлопал её по щеке. – Дурочка маленькая, зашлась… Бо-о-о-о, надо же… Какой там бо-о-о…

Она словно возвращалась из-за гроба. Лицо было ровного серого цвета. На подбородке засыхали клочья пены. Закатившиеся глаза медленно воседали в орбитах. Осознав себя, она беззвучно разрыдалась. Сахиб встал на колени, обхватил её за плечи и принялся тихонько баюкать.

– Кимбел, – человеческие слова давались ей с трудом, из горла всё ещё шли хрипы, – никогда не смотри на меня так, никогда, пожалуйста…

– Дурочка, – повторил он почти ласково, – я и не смотрел толком, так, глянул…

– Ки-имбел, – хныкнула она, – что это было?

– Пустота, Дульси. Великая пустота. Ты просто услышала, как она скрежещет зубами…

– Не грусти, а то дураком станешь!

Руслан нехотя поднял голову. От розовощекой монголоидной медсестры исходила струя животного здоровья, в столь скорбном месте просто неприличного. Но она плевала на это, как и на сборище полутрупов-полузверей в грязных пижамах, бесцельно меряющих шагами длинную сумеречную комнату с низким потолком, за которой в местном фольклоре почему-то закрепилось прозвище «греческий зал».

– Я не буду грустить, – ответил он тоном покладистого зомби.

– Ну, так вставай и ходи туда-сюда, – хихикнула жизнерадостная хакаска.

Руслан вновь опустил тяжёлый взгляд на грязную клеенку стола.

Монотонный бубнёж раздражал. Руслан вскинулся и злобно залепил Розе в ухо. Плюгавый, с шершавыми пятнами лишая на плешивом черепе хроник покорно встал и пересел в угол. Однако вскоре оттуда опять раздалось:

– Заткнись! – сквозь зубы прошипел Руслан.

Ему было в лом вставать и обработать дурака серьёзно. Да, впрочем, и раздражение его уже ушло, как всегда, растворившись в глухой тоске, которая, казалось, была тут вместо кислорода. «Ну его, – подумал он, – дурак и дурак… Стихи вот пишет… Дурацкие… Но пишет же. А я и того не делаю».