Людмила Бояджиева - Возвращение Мастера и Маргариты

– Они думают, что я упал с башни и утонул в реке.

– Вы действительно слегка наивны, сочинитель. Бандиты не оставляют в живых свидетелей. А государственные службы не могут позволить ускользнуть злостному террористу. Ваш "необитаемый остров" находится на пороховой бочке, – предупредил Роланд.

– Я совершенно безвреден и никого теперь не интересую, – Максим прижимал к себе Маргариту, боясь выпустить хоть на минуту. – Нам дорог наш дом. Мы больше не будем вмешиваться во все это…

– И мы никогда больше не расстанемся, – подтвердила Маргарита. – Мы запасем дрова, муку и масло. Я сушила грибы и собирала чернику. Я варила малиновое варенье и умею солить капусту. А на деревьях полно яблок… О… – она закрыла глаза. – Не посылайте нас, пожалуйста, на Канары.

– Ну зачем так огорчаться? Чуть что – сразу в слезы, – возмутился Амарелло. – Будет вам домик с вареньем. Уж если сильно хочется располагайтесь там под лампой и нищенствуйте.

– Вы так щедры! – воскликнул Максим.

– Тогда возьмите от меня на память, – Роланд кивнул в сторону двери. Тут же явилась Зелла, неся на подносе альбом с фотографиями, папку с письмами и цилиндр калейдоскопа.

– Письма Льва и Варвары, как вы понимаете, не могли быть написаны и отправлены в те варварские времена. Но здесь до последнего слова чистейшая правда. Эти слова не были произнесены и написаны, они существовали в измерении мыслей и чувств. Я подтверждаю подлинность. Мало того, их каким–то образом угадал Мастер и внес в свою сагу, – Роланд протянул Максиму папку. – А игрушку Мишеньки пришлось слегка подчинить. Имейте в виду на всякий случай: стеклышки в калейдоскопе заменены рубинами, сапфирами, изумрудами, алмазами – самой чистой воды и отменного качества.

Максим с сомнением взглянул на Маргариту. Она взяла подарки, благодарно улыбнулась Роланду, стоящей с ним рядом троице и тихо воскликнула:

– Прощайте!

– До свидания, – усмехнулся Роланд, скривив уголок тонкогубого рта.

На крыльце одуванчикового дома сидели двое, у их ног примостился пес. Лапа на кого–то лаял во сне, щерился и тут же просыпался. Поднимал голову, смотрел на хозяев и предано повизгивал. Августовский день клонился к вечеру. Вдоль политой дождем дорожки пышно цвели малиновые и белые флоксы, было слышно, как тяжело падают в траву поспевшие яблоки.

– Что это было, Марго? Или нам все привиделось? – спрятав лицо в ладонях, Максим медленно приходил в себя, как после долгого обморока.

– Не знаю, милый… – откликнулась Маргарита, с сомнением глядя на свой пуховый синий пуловер и джинсы – одежду, в которой ходила на встречу с профессором, навещала Беллу, попала к Осинскому, а потом сбежала в Дом. Неужели минул всего лишь один день? – Она медленно отняла руки Максима, заглянула ему в лицо.

– Макс… Твои глаза, царапины… Тебя били. И волосы! Здесь на виске серебряная прядь!

– Я так боялся за тебя! – он обнял ее и прижал крепко–крепко.

– Значит, все было…

– Не знаю, не знаю! – говорил Максим в ее щеку. – Вчера, да это было вчера. В Лапу стреляли… А меня увезли. О Боже, как же я не хотел умирать! Как больно было расставаться с тобой!

– И мне. И мне… – Маргарита пристально рассматривала на своем пальце кольцо с хрустальной бусиной. – Сколько всего произошло! Что же с нами случилось, Макс?

– Ничего… Мы не изменились, мы остались прежними, любимая, – смотрел он иными, печальными глазами. – Сон, сон, всего лишь дурной сон. Послушай…

Двое сидели на крыльце, говоря тихо и горячо. Солнце склонилось за елки на дальнем берегу озера. От цыганских изб доносились разливы гармони и надрывное хоровое пение. Там играли свадьбу. Стало прохладно и сыро, за кустами легли сиреневые тени.

– Мы здесь, мы дома. Ничего страшного не случилось. А кажется, что пронеслась вечность, – Максим пощупал щетину, провел пальцами по царапине у сонной артерии, оставленной лезвием.

– Она пронеслась, Макс. Пронеслась, оставив печаль. Наверно, мы стали сильнее. И еще какая–то грусть… Нет, это о того, что солнце уходит… Всегда именно в час заката мне чудится, что мы на краю света, что совсем одни и что нас подстерегает неведомое, – крепче прижалась Маргарита.

– В эти минуты солнце покидает мир. Он сиротеет. И хотя умирает всего лишь один день, мир замирает в скорби.

– А людей охватывает печаль, словно жизнь кончается и надо подводить итоги.

– Надо идти в дом, зажигать огонь и думать о том, что завтра снова взойдет солнце, – Максим поднялся и взглянул хитро. – Почему–то мне кажется, что тебя ждет на столе ананас и потрясающий ликер.

– Выходит, чудеса продолжаются? – Маргарита встала, почти сравнявшись с ним ростом и подставила губы для поцелуя.

– Продолжаются. Будем всегда жить так, ладно?

….Когда землю покрыли густые сумерки, в печи одуванчикового домика ярко пылал огонь. За столом, покрытым бархатной скатертью, под лампой с мандариновым абажуром, возле которой стояла вазочка с пышными флоксами, сидела Маргарита и тихо плакала от пережитого волнения и счастья. В ногах на стеганом лоскутном коврике, свернувшись клубком, дремал Лапа, чуть заметно поводя настороженным ухом. Ему снился хороший собачий сон, в котором были вернувшиеся хозяева, прогулки по лесу, шумное плавание в озере за палкой. И не было ни одного врага.

Перед Маргаритой лежала рукопись Максима и папка с подаренными письмами. Уютно тикали ходики. На диване под ковриком с облаками и летящей женщиной спал Максим. Его дыхание было спокойным. Наплакавшись, Маргарита взяла листки, исписанные стремительным, размашистым почерком. Максимом торопился выговориться, ожидая ее у накрытого стола, и, наверно чувствуя, что к дому уже мчится беда.

"Радость моя! Что бы ни делал я, о чем бы не думал – я обращаюсь к тебе. В болезни и в здравии, в радости и в тоске – обращаюсь к тебе. Сейчас я жду твоих шагов на тропинке и тороплюсь выговориться. Будто предстоит нечто решительное, опасное…"

"… Неистребима привычка изъясняться на бумаге. Ощущение такое, что если не вывалить все, не освободиться от одолевших мыслей – лопнешь, как воздушный шарик. Писание – это один из способов разобраться в себе и одновременно – сеанс самогипноза. Это попытка противостоять тлену.

Вот и сейчас. Даже руки не вымыл, ботинки снял прямо посередине горницы, как ты делать мне не позволяешь, и бросился к письменному столу, потому что мчался домой, к тебе, а здесь – пусто. Пусто так, как никогда не бывало.

Должен признаться – тревога и страх навалились небывалые. Ты знаешь, какие глаза у потерявшихся в толпе собак. У меня такие же – больше смерти, больше всего, что можно вообразить ужасного, я боюсь потерять тебя.