Семиозис - Бёрк Сью

Порой Октаво устремлял взгляд в никуда и ворчал:

– Параметры. Здесь фиппокоты. Ури, пошли на прополку.

Ури умер десять лет назад. Октаво был болен и должен был вскоре тоже умереть. Мне будет его не хватать: он всегда был со мной терпелив.

Я сидела на площади и плела основу под временную крышу, когда ко мне прихромал Октаво и попросил образец радужного бамбука – так он его назвал.

– Для собрания, – пояснил он и зашелся лающим кашлем. – Нечто требует объяснения.

Он знал растения лучше всех, и мне стало интересно, что именно требуется объяснить.

Вот только в день собрания к вечеру пришли грозы, и ни одно здание не могло вместить всех жителей сразу, хоть нас и было всего шестьдесят два человека. На моем доме крыша с черепицей из пластиковой коры держалась почти без протечек, так что кое-кто меня с этим поздравил – но не Вера. Она все еще доказывала, что она – модератор, и переназначала нам комнаты, потому что много помещений были повреждены во время сильного урагана, хоть мы уже и сами переселились без ее помощи, и никто не жаловался.

Я ушла в чулан – мою новую комнату, – где была только койка и коробка, вмещавшая все мое имущество. Я была так зла, что чуть не плакала. Мне уже тогда следовало знать то, что я поняла позже, – что мы все равно не проголосовали бы за поиски изготовителей того стекла. Родители проголосовали бы против, а дети – так, как проголосовали их родители, и даже внуки последовали бы за родителями своих родителей. Дети самостоятельно не мыслили. Мы делали то, что нам говорили, потому что нас убедили: на самом деле мы недостаточно хорошо понимаем, что к чему, и не можем сами принимать решения. Именно это нам постоянно повторяли – и разве мы могли с этим спорить? Нам полагалось радоваться тому, что мы точно такие же, как родители, а совместная гармоничная деятельность ставилась выше самостоятельного мышления. Мы все еще считались детьми, хотя большинству из нас было от двадцати до тридцати.

А что будет, когда все родители умрут?

Октаво подошел поговорить со мной на следующий день, когда я работала в углу площади рядом со Снеговиком – большой старой снежной лианой. Я плела корзину для сбора речных личинок: широкую открытую корзину с мягко закрепленными боковыми прутьями. Ей полагалось быть мягкой и гибкой, потому что личинки легко лопаются. Я думала про собрание, которое нам следовало бы созвать. Почему Веру не интересует нечто столь значимое, как соседство с другим разумным видом, и ей так важна такая мелочь, как кто будет спать на восходной стороне дома?

Работая, я слышала ее смех. Она сидела с еще несколькими родителями в дальней части площади, они чистили трилобитов, что было вонючим занятием, и потому они устроились как можно дальше от домов и обеденного места. Слов я не слышала, только смех. Она всегда усердно трудилась, и родителям и кое-кому из детей нравилось ее руководство, и мне по-прежнему хотелось хорошо к ней относиться, но мне не давали покоя сомнения.

Тяжело дыша, Октаво устроился на скамье. Я вытащила немного мотков кои и закрепила ребра сначала с одной стороны кольца, а потом с другой. У Октаво была непереносимость некоторых грибных спор, так что ему уже три раза выращивали новые легкие, но с каждым разом они работали все хуже. Та же проблема убивала и моего отца, Мерла, но стая наземных орлов добралась до него первой. Наши охотники потом выследили эту стаю – последнюю, которая нас донимала, – и мы украсили папину могилу букетом шипастых орлиных перьев.

– Сейчас хорошо бы пошла кола, – сказал наконец Октаво. Кола была каким-то земным напитком. – Знаешь, плоды снежной лианы очень похожи на тот стеклянный шар: когда они незрелые, то их поверхность такая же граненая.

Я оторвалась от работы.

– А это важно?

Он вытащил прут радужного бамбука, который я ему передала.

– Мир на миллиард лет старше Земли. У него было больше времени на эволюцию.

Я закончила переплетать ряд и хотела уже начать следующий, но передумала и взяла кои позеленее, чтобы корзинка получилась полосатой.

– Нам надо найти тот народ, который сделал такой шар.

– Это может быть непросто, девочка. Разумов два. Шар понятен, а вот бамбук… Он относится к семейству снежной лианы. Мы отправили фиппольвов пастись на западной лиане, и восточная ликовала. Наша надежная госпожа…

Он снова замолчал, чтобы отдышаться, и посмотрел вдаль. Я продолжала плетение, не понимая, с чего он снова начал сетовать на снежные лианы.

– Этот бамбук, – сказал он, – несет на себе изображение радуги, а не преломляет свет, как поверхность пузыря. Радугу создают хромопласты. Растения способны видеть. Они тянутся к свету и наблюдают за углом его падения, чтобы определять время года. Они распознают цвета. Это растение создало цвета на своей коре, чтобы что-то продемонстрировать. Это сигнал… что это растение разумно. Оно способно интерпретировать зрительный спектр и управлять своими реакциями.

– Так оно хочет нас привлечь? То есть – привлечь разумные существа?

– Нет. Сигнал опасности. Как шипы. Кто знает, о чем может думать растение? Я… сомневаюсь, что они испытывают нежные чувства к животным. Мы… удобны.

– Но стеклянный шар красив. Ты говоришь – это плод, но тогда его должно давать дружественное растение, иначе стекловары не стали бы делать такую красивую его копию. Может, его дает радужный бамбук, раз он похож на плод снежной лианы. Надо его найти.

Октаво все так же смотрел на дальнюю часть площади. Вера начала вставать. Он повернулся ко мне:

– Снежные лианы не особенно умны – меньше, чем даже волк. Да, ты ведь не видела волков или даже собак… А вот этот радужный бамбук… Животных можно предсказать, а растения – нет. Они никогда не мыслят так, как это делаем мы. Он может быть недружественным.

– Если снежная лиана способна решить кормить нас плодами, тогда радужный бамбук тоже мог бы дать нам плоды. Нам всегда нужна еда, а более умное растение смогло бы понять, как много мы можем для него делать в обмен на еду.

– Вот именно: растениям всегда что-то нужно. – Он посмотрел на Веру: она шла к нам. – А вот эта бечева кои… Скажи, ты заметила разницу в волокнах разного цвета?

Я нахмурилась. Почему он об этом спрашивает? Но чтобы быть вежливой, я взяла образцы всех цветов и помяла их.

– Нет. Думаю, более зеленые просто моложе.

Вера подошла к нам и остановилась.

Октаво посмотрел на нее.

– Мы обсуждали кои. У них может быть много способов применения, как у льна… По-моему, мы слишком сосредоточились на источниках пищи.

– Нам постоянно нужна пища, – отозвалась она.

Они какое-то время молчали, и раз это не выглядело так, будто я их не прервала, то сказала:

– Я все думаю про стекло и радужный бамбук. Когда мы сможем их обсудить на собрании?

– Не скоро, – ответила она. – Мы все еще не справились с последствиями урагана.

Я постаралась не показать своего разочарования, но она все равно смотрела не на меня, а на мою корзину. Полоска хорошо смотрелась.

– Это – естественная вариация волокон кои, – пробормотала я.

– Рационально, – бросила она и заковыляла прочь.

– Мы никогда не будем это обсуждать! – возмутилась я. – Паула была не такая.

Октаво никогда не ругался, когда мы, дети, жаловались.

– У Паулы была… подготовка. – Он посмотрел на ветку. – Не наша планета, не наша ниша.

– У разумных существ ниши нет.

Я где-то это вычитала.

Октаво покачал головой. Ему растения никогда не нравились, хоть он и был ботаником, и спорить с ним было бесполезно.

Он велел мне помочь ему подняться и ушел в лабораторию.

Я продолжала плести корзину, пытаясь вообразить растения, которые были бы такими же умными, как мы. Какие бы отношения они с нами установили? Наверное, не такие, какие обычно бывают у растений с жукоящерицами или фиппокотами. А из радужного бамбука я смогу сделать красивые вещи. Зачем же ждать? Я взяла несколько запасенных прутьев, размочила их, и когда закончила корзину для личинок, то взяла один прут, сделала две петли, а потом пропустила конец в эти петли. Красочный браслет – целая минута потрачена на украшение. Я сделала семь штук и положила их на солнце сохнуть вместе с корзиной.