Кристальный матриархат - Александр Нерей

* * *

— Шмотри, как они клином журавлиным пош-штроились. О чём только думают? — шипит Натурка и ползает у моих ног. — Кто так по кошмош-шу летает? Тоже мне, перелётные пташ-шки.

— Заткнись, — прикрикиваю я на змею и смотрю в тёмно-синее небо, в котором белыми огненными шарами летят все мои сёстры, оставляя позади длинные тающие полосы белого цвета, а мама впереди, в основании этого светлого журавлиного клина.

Вдруг клин ломается и заворачивает остриём в сторону. Звёзды вокруг сестёр начинают дрожать, а все их белые шары затягивает вправо, где они тоже начинают мерцать точно так же, как звёзды. Потом все шары, мигнув последний раз, исчезают в непроглядной тьме космоса.

— Что я наделала! — кричу я в ужасе. — Если бы они не задержались…

— Подумаешь, шёрная дырош-шка. Пару сештёр в ней оштавят, а оштальные дальш-ше полетят, — шепелявит равнодушно Натура.

— Марш комету строить! Льда кругом видимо-невидимо. И чтоб надёжная была. Чтоб на десять дальних дорог хватило, — командую я в горячке.

— Догонять их вздумала? А зачем? — спрашивает змея с издёвкой.

— Я вместо них в дыре останусь. Я! А сёстры пусть летят, куда собирались, — кричу я в исступлении и вскакиваю на ноги, после чего начинаю метаться по комнате.

— Ополоумела? Кто нас с пуш-штой ш-шумкой возьмёт?

— По-хорошему не понимаешь? Марш комету строить! Огромный, прочный ком льда! — командую я на грани истерики.

— Ш-щас. Я, значит, холоднокровная такая и мчусь головой в снег? А заш-шну? Ш-што тогда делать будешь? — зевает Натура в ответ.

— Ладно, — откликаюсь я с недобрым азартом. — Будешь…

— Тигрицей. Хочу тигрицей. Ну, пошалушта...

— Снежных тигров не бывает. Будешь белой медведицей, — командую я, а змея Натура начинает дёргаться и на глазах раздуваться.

— Вот дура девка. Амурские тигры что, в снегу не живут по-твоему? — ехидничает огромный белый ком шерсти со змеиными глазками. — Там же до пятисот килограммов неповторимой грации... А она медведя. Тьфу!

Бесформенный ком шерсти, подёргиваясь, превращается в белую медведицу и, недовольно сопя, выходит на заметённую снегом улицу.

* * *

— С чем пожаловала? — спрашивает меня Кармалия, сидя на троне из гладких чёрных камней.

— Хочу себя на сестёр поменять, — заявляю я хозяйке и подхожу ближе.

— Что имеешь, кроме этой кисы? — интересуется она и кивает на огромную тигрицу, крадущуюся за мной полосатой тенью.

— Ум, талант и фантазию. Всё могу, всему обучена, и всё сделаю. И получше некоторых, — говорю я громко, чтобы меня услышали сёстры, стоящие невдалеке с мамой.

— Значит у тебя, кроме желания принести себя в жертву, ничего нет, — делает вывод Кармалия.

— Кроме сил Природы, я пустая, — сознаюсь я, и слёзы градом катятся из моих глаз. — У них же предназначение. Задание. Отпустите их, прошу вас. Я всё могу. Всё смогу! Им же целую гроздь созвездий обживать нужно.

— А ты мне нравишься, — неожиданно говорит Кармалия. — Жалеть себя не будешь? Всё равно ведь одной где-то жить придётся. Может, поищешь другое зарождение миров?

— Не буду жалеть, — обещаю я и продолжаю всхлипывать. — Пусть улетают.

— Да будет так. Все свободны. Извините, что затянуло к нам на огонёк. Сами понимаете: закон Мироздания, — обращается Кармалия к сёстрам и маме, а я остаюсь стоять и плакать навзрыд, зная, что всё это со мной в первый и последний раз, а уже завтра придётся всё делать по-взрослому, по-кометовски, и не жалеть о сегодняшнем решении.

Мама и сёстры подбегают ко мне, прощаются, благодарят и тоже обливаются слезами. Все меня обнимают, целуют, гладят по голове, вытирают мои бесконечные слёзы и…

И каждая, незаметно для других, бросает мне в сумку по несколько зёрнышек жизни, запаянных в льдинки.

* * *

— Проснись, злыдень, — ни с того ни с сего раскричалась Стихия и набросилась на меня, как коршун.

— Отш-штань, — прогнусавил я, очнувшись, потом мигом пришёл в себя и сразу забыл, почему шипел на неё, как змея. — Ш-што там? Угодника наш-ш-шла? Про одиннадцатого узнала?

— Уш-шпокойся, — передразнила она мою невесть откуда взявшуюся шепелявость. — Нашла твоего Угодника. Скоро в одиннадцатый мир примчится. Про Сашку из Татисия узнала, что жив и здоров, а вот где его носит, Кармалия не сказала.

Ты поводыря своего вызову научил? Я его и пинала, и ласкала, всё хотела намекнуть, что пора меня вызвать, а он, как олух царя небесного.

— Научил, но звать запретил. Чтобы не мешал тебе по делам бегать. Сейчас скажу, что пора, — я окончательно пришёл в себя, радуясь за одиннадцатого, что он живой, а не в гостях у Доброй тётеньки, и скомандовал напарнику: — Вызывай девчушку!

«С бедой разобрались, — задумался я и снова уплыл в забытьё. — Я такой от обморожения или из-за рёбер? Или в груди кровотечение открылось? Я стеклянным глазом кое-что видел…»

* * *

— Двенадцатый, это третий. Приём, — слышу я над самым ухом и просыпаюсь.

— Когда же это кончится? — возмущаюсь и привстаю на травке.

— Всё видишь? — спрашивает довольная рожица третьего.

— В каком смысле? — не понимаю я, о чём речь.

Стихия стоит рядышком и смеётся до слёз, а Александр-третий от волнения ничего больше сказать не может.

— Что с вами? — ворчу я на них, и тут же вспоминаю обмороженные глаза и сломанные рёбра. — Я прозрел?

Вскакиваю на ноги и начинаю высоко подпрыгивать, чтобы почувствовать, не отзовётся ли в груди такое опрометчивое занятие. Не отозвалось.

— Ты и