Все мои птицы - К. А. Терина

смерти Стерлинга (Стерлинг умер, надо же – чувствую смутное удовлетворение) всплыла информация об Андеграунде. Он пытался пробраться сюда живым – безуспешно. Тогда он посетил нотариуса и составил документ, в котором недвусмысленно завещал своё тело Андеграунду, после чего аккуратно вскрыл вены в ресторане «Сеятель ветра».

Узнаю, что произошло пять дней назад. В лентах нет информации, как и когда именно увидела и узнала его Зофья. Пришлось ли ей предварительно вырезать его внутренности или зашивать его начинённое металлом тело? Ясно только, что с конвейера она забрала его уже после установки перфосистемы, но ещё до процедуры очистки. Я вижу картинку только с момента активации Байрона. Зофья укладывает на конвейер нагую женщину. Это Луиза, та самая Луиза Манн, которую так упорно пытался найти её муж Анатоль. Она отключена и отправляется в цех очистки памяти. Что ж, теперь они с Анатолем почти равны. Как Зофье удалось всё это провернуть? Победить программу автомеха, которая предписывала находиться строго на рабочем месте и добросовестно выполнять свои обязанности. Пойти на преступление. Отключить Луизу. Вывести с фабрики нелегала, так, чтобы этого никто не заметил… Никто, кроме Сибиллы Жерар.

Зофья прятала Байрона в дальнем тоннеле, каждое утро отводила к общественным стим-станциям. Каждый вечер возвращала в укрытие. Очевидно, надеялась, что хаос в его голове утрясётся сам собой.

А потом решилась прийти ко мне.

Чего ей стоило всё это?

Я не знаю и не хочу знать.

* * *

Я, который так любил всё понимать, оставляю вопросы в прошлом.

Мне не нужны, как бывало прежде, все ответы.

Мне нужен один, и я знаю, где его искать.

Но сначала нужно завершить кое-какие дела.

Я не идеалист и понимаю, что, единожды получив в руки оружие или технологию, люди с верхних уровней никогда от них не откажутся. Огромный механический монстр запущен, и даже если передушить всех, кто стоит у его штурвала, на их место придут другие. Смерть Стерлинга ничего не изменила. Наверняка на военной кафедре Винтербургского технологического уже готовят специалистов – проектировщиков, ремонтников, монтажников, мемористов. Специалистов, которые совсем скоро развернут мобильные фабрики на передовых и станут раз за разом поднимать павших солдат и возвращать их в строй.

Я не могу спасти всех.

Но есть люди, которых я, лично я, втянул в это отвратительное посмертие.

У меня есть три пути.

Первый: оставить всё как есть. Эта мысль мне невыносима. Я вспоминаю о фабричных работницах, которым приходится сортировать трупы, препарировать их, купаться в крови и желчи, выслушивая при этом насмешливые реплики живых охранников, не имея ни права, ни возможности ответить, – и на месте каждой из них мне представляется Зофья.

Второй: я могу убить всех нелюдей, которых создал. Это не будет даже убийством, технически они давно мертвы. Это несложно. Но я вспоминаю весёлый смех Сибиллы Жерар, доверчивое лицо Лето, влюблённый взгляд Зофьи…

Я выбираю третий путь.

Всю ночь провожу в операционной на центральной площади. Лихорадочно пишу программы, вычитываю, исправляю, переписываю набело. К утру всё готово. С помощью перфоратора делаю ленты-эталоны. В идеале нужен тест на живом (мёртвом) человеке, но на это нет времени.

В шесть двадцать утра возвращаюсь на фабрику. Полчаса уходит на перенастройку автомеха. Вставляю эталон-ленты, даю команду на производство дубликатов.

Через час третья смена покинет фабрику и получит новый набор перфолент с новыми рефлексами, новой информацией и механизмами осознания этой информации.

Через час первая смена выйдет на работу. И вместо программы, предписывающей им покорность и трудолюбие, люди войдут на фабрику пусть мёртвыми, но свободными и полными достоинства.

Я не знаю, чем это закончится.

Грядёт ли революция стим-зомби или мёртвые смогут договориться с живыми? Принёс ли я войну в самое сердце Санкт-Винтербурга? Проклянут ли меня потомки навеки или имя моё исчезнет из этого мира вместе с моим сознанием?

Вся моя жизнь, в том числе посмертная, – медленное падение в бездну, из которой мне никогда уже не выбраться.

Давление пара ослабевает, и контроллеры в моей голове бьют тревогу. Безудержно крутятся перфоленты с инстинктами и рефлексами, штифты бьются в истерике, требуя немедленно подключиться к стим-станции.

Я надеюсь уйти по тоннелю так далеко, чтобы меня не успели найти.

Я надеюсь узнать ответ на свой последний вопрос.

– Главное – не травмировать рыбку.

Дед всегда именовал рыбу нежно: плотвичка, щучка, окунёк, карасик. Так и теперь. С нежностью насаживает живца на крючок. Аккуратным, тщательно отмеренным движением пропускает поводок под жаброй, заправляет крючок в петельку, выглянувшую из рыбьего рта, тянет обратно, любуется. Двойной крючок выступает изо рта плотвы залихватскими металлическими усами.

Я слежу за руками деда, но движения эти слишком привычны, сделались фоном и выпадают из зоны внимания. Вижу только рыбу – точнее, её глаза. Не пустоту, какой положено жить в рыбьих глазах, но обречённость и тоску.

Вспоминаю варёного хека, которым нас кормили в детском саду, давным-давно. Я хека не ел, не хотел даже смотреть на него – чёрная плёнка, покрывавшая внутренние стенки рыбьего брюха, была вратами бездны. Та же бездна как будто окружает меня прямо сейчас. Звуки вечерней реки отступают, сменяются столовскими – стуком ложек о тарелки, нестройным гулом детских голосов, окриками воспитателей: Некрасов, как ты держишь вилку, Федина, уймись уже, ешь молча.

– Давай следующего, – велит дед.

Я снова на реке.

Ведро с живцами стоит рядом, оттуда доносится подозрительный шорох, точно плотвички, отчаявшись выбраться из ловушки нормальным путём, решили прогрызть дно. Но я не могу отвлечься, пока не соберу кубик. Верчу его в руках, раз за разом повторяю алгоритмы, которых давно не помнит сознание, но помнят пальцы. Кубик не складывается, любой алгоритм возвращает «рыбку» на верхней грани.

Нельзя открывать ведро, пока кубик не собран. Там, в ведре, под исцарапанной пластиковой крышкой вместе с живцами прячется знание, что дед никак не может быть здесь, что дед давно умер. Это знаю я, это знает плотва и даже щуки, снующие где-то под лодкой, знают. А дед не знает.

Чувствую ту же мучительную тоску, какую наблюдал в глазах рыбёшки. Обречённость смешалась с воздухом, я вдыхаю её, и она скапливается где-то в лёгких комком горечи, с каким просыпаешься после тревожного сна.

Просыпаешься.

Смотрю на часы. В исследованиях на соответствующую тему рекомендуют смотреть на часы, отводить взгляд и снова смотреть. Если стрелки покажут разное – принципиально разное – время, задача решена: ты спишь. У меня всегда иначе: стрелки отсутствуют. Время никогда.

Вижу и другие знаки. Небо