Одиннадцатый цикл - Киан Н. Ардалан

– Обращение с Хааром. Вводное пособие для чародеев Клерии

Над нерожденной землей – белой, словно нетронутый холст, – сеялась мгла. Здесь некуда было ступить, никак не отличить верх от низа. Что могло существовать в этом измерении, то не существовало – и все же этот мир не был пуст.

В нем пребывало яйцо, то ли давным-давно истлевшее в прах, то ли еще не претворенное. Не крупное. Не маленькое. Сравнить его размеры было не с чем.

Его перечертило трещиной, и пустота исполнилась отголоском тонкого хруста. Трещина ширилась, являя не птенца, не младенца, но древесный росток. Шло время, и юное древо мудрости наливалось силой, вгрызаясь корнями в полотнище мглы и раскидывая над собой пышную защитницу-крону.

Не знали шелеста его листья. Кора была груба, бугриста, а меж корней струилась разноцветная река.

Древо ожидало. Ожидало смиренно, в нерушимом безмолвии, пронзающем тишину сильнее любого крика.

И ожидать оно будет, покуда мир не канет в вечность.

* * *

Глубоко в недрах утеса Морниар источенной сетью запутанных ходов расположилась зала. Стоящие в ней кресла выглядели так, словно внутри кишат змеями – те как будто свернулись кольцами и ждут, кто бы присел. На каменных стенах сверкали золотой филигранью раздвоенные светильники. Портреты под ними бесстрастно взирали на оплодотворенную носительницу – иссушенную и тощую, под стать обожженной иве с опаленной, бугристой корой. Ее раздутый живот отливал в зелень.

В нем таилась жизнь, что вот-вот себя явит.

Из плодного мешка, в котором зрело одиннадцатое Семя, пробилась рука.

Носительница взвыла. О черную кладку стен ударил пронзительный, душераздирающий вопль, но нескончаемые туннели под горой Морниар погребли его в своих беспросветных недрах.

– Взываю к вам, братья и сестры! Придите и узрите рождение нового Семени! – раздался шелестящий потусторонний голос, сшитый из разных тембров, разных ритмов, исторгающий подобие слов.

Рука все вытягивалась из живота, полного зеленой слизи, которая мешала увидеть Семя целиком.

Носительница корчилась в агонии, подгибала звероподобные ноги. Грубая безобразная кожа на них сбегалась морщинами. Ее тонкие и гибкие черные пальцы держались за вскрытый живот. Торчащая из него рука сжала кулак и вытянулась на всю длину. Носительница рухнула на колени.

С руки новорожденного Семени звонко падали зеленые капли, шкворча на полу. Рука вдруг втянулась обратно и стала беззвучно разрывать брюхо изнутри. Носительница завопила с такой силой, что не выдержали голосовые связки – и черная спираль на месте ее лица больше не испускала звуков. Растерзанный зеленый живот обмяк и дымился, испуская тошнотно-сладковатый, будто серный, запах. Тело носительницы натянулось и забилось в конвульсиях, конечности издали почти древесный скрип. Теперь она еще больше напомнила фигуру из дерева.

Под ней лежало странного вида тело: голое с головы до ног, сплошь вымазанное в той же зеленой жиже. Его била дрожь. Оно в отчаянии скрючилось, обнимая плечи долговязыми руками, лишь бы не отпускать от себя остатки тепла. Над ним курился пар.

Залу заполонили нестройные шаги.

– Восстань, о монаршее семя! – громыхнул потусторонний голос, проникнутый божественной величественностью.

Семя подчинилось. Слизь стекала по нему полосами, скрадывая телесные черты. С виду оно напоминало человеческое дитя, но весьма необычное: вытянутое тело с тонкими костями, волосы ниспадают серебряными прядями, стан не то мальчика, не то девочки. Тощие и длинные руки и ноги неуклюже торчат из плеч и таза. Мышцы проступают под кожей сухими тонкими шнурками – их будто забыли нарастить. В промежности, где ожидаешь увидеть половой орган, лишь безволосый бугорок. Длинные и серебряные, как из ниток паутины, волосы достигают поясницы. Высокие скулы на узком продолговатом лице туго обтянуты влажной кожей. Широкие молочные глаза недоуменно всматриваются в силуэты странных созданий, собравшихся в кучу.

– Что… – Дитя осеклось. Должно быть, губы – инородные, непривычные – слушались с трудом. – Где…

– Ты – одиннадцатое Семя, зароненное монаршей кровью. Заступник живых. Спаситель Владык. Одиннадцатое чадо рока. – Слова звучали неровно, необычно и тягуче, перевитые языки надламывали слоги.

Говорившие были в черных одеждах и со множеством конечностей. Тела неразличимых очертаний беспрестанно шевелились, одни лица были искажены, другие спрятаны масками и перекрыты непонятными наростами.

Дитя обвело их растерянным взглядом.

– О монаршее семя, монаршая кровь, избавь Минитрию от гнили Зла, как избавляли предтечи твои! И зародится из тумана земля, и положен будет предел одиннадцатому Циклу!

Я никогда не чувствовала себя такой ничтожной, как перед ликом утеса Морниар – отвесной громады, черной волны, что взмыла над горизонтом и, казалось, с минуты на минуту нас захлестнет. Мне чудилось, будто эта невообразимая скала подпирает небосвод.

Не было в Минитрии уголка, где не слышали бы ее колокола. Его раскатистый потусторонний бой пронизывал чистой и звучной нотой, отдаваясь в костях и проникая в недра души.

Занимался рассвет. Небо облепило грузными облаками. Временами редкий луч слегка раскрашивал осеннюю хмарь. В такое утро сам мир как будто пребывает в полудреме, ленясь стряхнуть сон. Отцу пришлось силком вытащить меня на двор и поставить в шеренгу к братьям и маме напротив нашей лысой, без единого колоска, пашни, которая, казалось, замерзла не меньше меня. Пронзительно пахло осенней сыростью.

Фредерик сонно потер глаза и прикрыл зевок длинными пальцами. Одевался он определенно на бегу: одна лямка высоких рабочих штанов болталась на поясе, другая была перекручена, но Фредерик держал рот на замке и не выказывал недовольства. Он все в жизни сносил молча.

Бенджамин был бы и рад посетовать, но где взять сил? Веки поминутно смежались, и он осоловело пошатывался из стороны в сторону, словно тростина на ветру.

Я же молчала нарочно. Отец всегда только и ждет того, чтобы я заныла.

Лишь Том, не тая в себе протеста, безудержно надрывал горло. По счастью, ему всего лишь несколько месяцев.

– Уйми сына, Мириам! – гаркнул отец.

Мама, нахмурившись в ответ, закачала моего грудного братика на руках. Его звонкие всхлипы пронзали утренний сумрак – эфемерный, под стать пленке первого льда на озерной глади. Если плач остро ее