Смех бессмертных - Денис Викторович Лукьянов
Пока греется чайник – Грецион не любит электрические, всегда кипятит на газу, – он собирается: брюки, ремень, глупая футболка с героями Looney Tunes и строгий пиджак. Достает маленькую бутылку рома из холодильника, добавляет чайную ложку в кружку. Туда же – две чайные ложки растворимого кофе, не забывает и немного корицы. Сверяется с часами – не опаздывает, но лучше поторопиться. Почти залпом выпивает кофе, надевает куртку, ботинки, кутается в шарф и покидает квартиру. На улице – хозяйка-зима: деревья в снежных кристаллах, небо чистое, солнце уставшее, состарившееся, но все равно яркое. Грецион не любит зиму; нет, ненавидит. Ненавидит так, как не ненавидят даже святые отцы-фанатики всякое проявление зла, всякий намек на торжество врага рода людского. Грецион быстрее вскакивает в голубой трамвай – как удачно вышел, не пришлось ждать, – и тот мчится темной крылатой бурей, оставляет на рельсах огненную дорожку, теряется в бездне времен, пока Грецион сидит, опустив голову: не смотрит ни на пассажиров, ни в окно. В наушниках флейта сменяется гуслями, гусли – бас-гитарой, бас-гитара – ритмичными барабанами. Играют Catharsis, Мельница, Марко Поло, Джоконда; играют Бах, Верди и Вагнер, потом – пьянящий Оффенбах; играет вся его жизнь. Остановка, вторая, третья – кажется, трамвай несется по трем мостам через Неву, Нил и Сену, – четвертая, пятая, шестая. Наконец Грецион выходит, и нет никаких вывесок с кровью налитыми буквами, только припорошенные снегом улицы и люди, снующие около университета: студенты с заспанными глазами – он узнает своих, – опаздывающие на работу взрослые и также школьники, еще ощущающие волшебство наступившего Нового года. За университетским порогом поджидают всевозможные многоголовые и многохвостые бюрократические чудовища, дети матери-Ехидны: регистрация на научную конференцию, куда Грецион боялся опоздать, десятки подписей в отчетах и ведомостях, утверждения планов занятий…
Он здоровается с коллегами и студентами, улыбается, а на душе ни горестно, ни сладостно. Никак. Пусто. Лишь с началом конференции, когда он включает планшет со шпаргалками – костылями для памяти, как научили говорить жестокосердная бабка с дедом в детстве, – внутри что-то закипает. Волнение? Отчего же, нет. Сомнение? Неоткуда ему взяться. Страх? Пожалуй, да.
Конференция для избранных: без студентов, сплошь старшие преподаватели, доценты, доктора наук, съехавшиеся из разных городов в гости к царю Салтану. Такие же парадные, с гордыми лицами. Когда-то он блистал среди них и вместо шитых золотом кафтанов щеголял в глаженых пиджаках из сетевых магазинов, и все дворяне да бояре науки улыбались ему, клали руки на плечи, как старому другу, смеялись, потом приглашали скромно выпить чаю с пирогами и печеньем, а вечером звали в рестораны, где вновь твердили о науке, но к финалу, когда приносили раздельный счет, темы уже были другие: молодость, студенты, кино, компьютерные игры, музыка; начинали за здравие, заканчивали за упокой, шутил Грецион. Теперь он редко когда даже гладит пиджаки, они пылятся в дальнем шкафу квартиры, похороненные на этом кинговском кладбище домашних животных: нет, он не хочет вспоминать о сладких временах, когда мед тек по усам, в рот не попадал, и мед этот был не сидром и не пряными настойками вечерних ресторанов, а его голосом, его рассказами, его жизнью… Когда он читал лекции или выступал с докладами – иногда на фестивалях, там его просили рассказывать о мифологии в кругу ее ценителей и он вещал с главной сцены Комик-Конов о мифотворчестве Warhammer 40000 и лавкрафтовских образах в World of Warcraft, – то пьянел от счастья и самолюбования, а потом, если получалось, рассматривал фото и размещал в социальных сетях. Только разглядывал не себя, а слушателей и зрителей, увеличивал картинку, чтобы убедиться: нет, ему не показалось, огонек в глазах действительно сверкнул; тот огонек, которого ему так не хватало в юности… И когда его спрашивали, – либо вживую, либо в ставших рутиной интервью для маленьких телеграм-каналов и специализированных изданий, – нарцисс ли он, Грецион смело отвечал: да, а кто из нас, любящих свое дело, не? Все мы немного актеры. Кто-то больше, кто-то меньше. И этот мед поэзии – поэзии его слов – опьянял. Страшнее всего было бы потерять его, но Грецион чувствовал, что уже потерял все, что больше не сможет уболтать даже седого профессора, заставив того поверить во что угодно. Теперь он, Грецион, получается, злодей-Буревестник?
Кончится чужой доклад – второй на пленарке, – и узнает.
Ему дает слово. Он, еще раз оглядев всех присутствующих – что они скажут, что, что, что? – начинает.
Он говорит о далекой Гиперборее, существовавшей – а может, существующей и поныне? – под патронажем Аполлона, самого́ непобедимого солнца; о ее чутких и мудрых безбородых королях-чародеях, слышащих гармонию сфер; о блаженных πολίτης [2], выше всего почитающих Искусство, живущих до ста лет и умирающих от пресыщения жизнью, – они бросаются в плотоядное море цвета перебродившего вина, как печальный царь Эгей. Цитирует Плиния Старшего, Геродота, Гесиода и Гомера. Наконец переходит к главному: говорит, как вычислил координаты древних городов, как убедился, что столпы Маньпупунер – остатки древних пилонов; нужно лишь провести экспертизу и найти в них кровь гиперборейцев, восстановить по крупицам порядок древнего ритуала, а потом копать в том месте глубже и глубже, чтобы провалиться в карман реальности, куда мудрецы-правители спрятали свое государство, где стали чистым разумом и светом, где все наоборот, шиворот-навыворот.
– Нельзя сомневаться в существовании этого народа, – заканчивает Грецион вновь цитатой из Плиния. – Поэтому наша цель, пусть и при совсем скудном количестве фактов, отделить фанатичный вымысел от правды и… – Пауза. – И попасть в Гиперборею. Наступившая тишина пугает даже мертвецов. Они стучат из-под плинтусов: тук-тук, тук-тук. Или это сердце?
Все молчат. Глаза, будто обретшие собственную жизнь, отделившиеся от тел, опущены в телефоны, планшеты; глаза изучают аудиторию, глаза мерзкими насекомым бегают по стенам; глаза делают что угодно, только не смотрят на Грециона.
И вот – гром, буря, сводящая с ума седых королей, что уж говорить о простых смертных? Вещает, как в ареопаге, белобородый старик, доктор наук, почетный, уважаемый, заслуженный, и далее, далее, далее… Не нужно называть по имени отчеству, больше никого не нужно называть по имени отчеству, ведь Грецион
Ознакомительная версия. Доступно 12 из 59 стр.