Нарушители. Память Каштана: темный замок. Память Гюрзы: светлые сады - Елена Владимировна Ядренцева
А, точно же, он призрак, он проблемный. Вот стоило умирать, чтобы так блеять?
Карина села на корточки:
– Убери руки, я сама найду.
– Ты, – сказал мальчик-призрак, – ты плохая.
– Ой да ну что ты говоришь! Руки убрал быстро.
Стекло застряло ниже, чем Карина могла бы дотянуться; как дотуда достать? Карандашом?
– Да не реви ты!
– Сама не реви.
– Я и не реву!
Она всё-таки легла на пол и просунула, свесила в щель правую руку, насколько смогла, – клятое стёклышко скользнуло ещё ниже. Свободной рукой врезала по полу, просто от злости, и пол задрожал. Или ей казалось так?
Удар, удар, удар. Волосы в пыли. Стекло поди ещё нашарь, вслепую-то, и шмотки новые изгваздала теперь…
– Ага, – сказали сверху. – Ну и ну. Нет уж, вставай теперь, Карина-свет.
Она чихнула. Там, наверху, в мире нормальных, ничего не испортивших людей, стоял Ференц и обнимал Семёна.
Ждал её.
Глава 9
– Ну, – сказала Карина, – сразу отнимете или сначала отчитаете?
– Что отниму?
– Одежду. Ваш сын для меня это… сотворил.
Почему-то обидно было стоять перед ним вот так – с пыльными волосами, с налипшей паутиной, с распухшей от пропихивания в щель правой рукой. И стекло так и не нашла. На что годишься?
– А, – сказал Ференц, – ты в этом смысле, ну конечно же. Око за око. Нет уж, Карина-свет, никто у тебя ничего не заберёт.
– Как так?
– Вот так. Постой немножко, я договорю.
– А объяснительные я пишу тоже дурацкие!
Он не ответил. Кивнул Семёну, опустился на колени у той же трещины, погладил пол. Покачал головой.
– Боюсь, оно исчезло безвозвратно, – сказал. Как будто ему правда было важно. Как будто ничего грустнее с ним в жизни не происходило. Да ну стёклышко и стёклышко! – Я сделаю другое, но не сразу. Прости, пожалуйста. Ты очень хорошо его держал, кто ж знал, что так получится.
– Я не… – Семён сморгнул, помотал головой. – Я не держу зла.
– Да ну? А мог бы и держать, я бы вот злился. Пойдём, Карина, что-то покажу.
– И вы не будете… ну… чтоб я извинилась?
– А толку. – Ференц протянул ей руку, и пришлось взять, как маленькой. Ладонь у него была тёплая, сухая, в мелких царапинах, – очень надёжная ладонь.
– Вы меня собираетесь сейчас отсюда вышвырнуть?
– Собираюсь, – Ференц кивнул, – часа на два-три.
– Маленьких надо уважать?
– Ты перепутала. Маленьких глупо обижать. Хотя Семён не то чтобы очень маленький.
– Почему глупо?
– Подрался с равным – заработал репутацию. С тем, кто слабее…
– Да я даже не дралась!
– Посмотрел бы, как ты дерёшься с призраком.
– Да он бесит, вообще-то!
– Угу, – Ференц кивнул опять, не глядя на неё. – Ты тоже кого-то бесишь. Давайте все друг у друга станем отбирать любимые вещи.
– Да я не знала, что оно… что навсегда, ну!
– Он так гордился, что может удерживать.
– Да я пыталась всё исправить!
– Да, я заметил. Почему ты вообще к нему полезла?
Ференц держал за левую руку – нераспухшую – и вёл куда-то коридорами. Те, тёмные, не кончались. Бесило, что здесь она не знает каждый поворот – вот тут короткий путь, вот тут на задний двор, и в смену Марии Васильевны можно по два раза подходить за запеканкой.
– А куда мы идём?
– Луг ста цветов.
– А что на этом лугу?
– Да как тебе сказать.
Они шли всё быстрее и быстрее, и голова у Карины кружилась и кружилась. Рука ныла, конечно, но в интернате она бы уже о ней и думать забыла. Как тупо вышло, как обидно это вышло. Там погорела на том же самом, теперь здесь опять…
– У вас разве есть время тут со мной ходить?
– Как видишь, есть, раз иду.
– Хотите, скажу «больше так не буду»?
– Выбивать стёкла из рук? Разумеется, не будешь. Вообще довольно инфантильно – каяться, чуть что.
– Инфанти-что?
– Говорю, перестань извиняться, не поможет. От тебя что, на прежнем месте только этого и хотели?
Ну в целом да – и объяснительных ещё. Пришлось замолкнуть. Если этого так бесит…
– У тебя есть моральный кодекс? Как звучит?
Моральное чего?.. Обычно взрослые начинали так расспрашивать, когда пили на День педагога или всё на том же празднике. У тебя есть мечта? Кем будешь, когда вырастешь?
Карина так увлеклась, мысленно передразнивая все эти вопросы, что сначала зажмурилась, а уж потом поняла – они и впрямь вышли на луг.
Во дворе воздух был не жаркий – тёплый, и ноги быстро пачкались в пыли, даже и в обуви. Здесь никакой пыли в помине не было, зато были ромашки и одуванчики, лютики, и россыпи белой пастушьей сумки, и клевера столько…
– Садись, – сказал Ференц и плюхнулся прямо в заросли травы, – садись, несчастное дитя, и дай мне руку.
– Я не несчастная.
– Садись давай уже.
– Вы сказали, что я несчастная, а я нормальная.
Ференц покачал головой. Воздух подрагивал – и от жужжания шмелей, и от жары, и от запахов – медового, и травяного, и полынного. Клевер тут рос и розовый, и белый, целые поля. Карина села за пару шагов от Ференца.
– Клевер, вообще-то, сладкий, знаете?
– Ну разумеется! – Он сорвал розовый цветок и положил в рот.
Шмели жужжали. Кто-то трещал в ивовых кустах рядом – то ли сверчок, то ли трясогузка. Не то чтобы Карина знала хоть одну птицу не из городского парка.
Ференц молчал, жевал. Рука болела, но не сильно. Всё-таки выгонят? Обратно или дальше? Как она объяснит, где проболталась сутки, и где её платье, и почему она в таком…
– Скажи, – попросил Ференц, пока по тыльной стороне его ладони медленно полз шмель, – скажи-ка. Ты дерёшься, чтобы что?
– Я не дралась с ним!
– Да, мы уже выяснили. Ты обижаешь младших, чтобы что?
– Я не…
– Что? Не обидела?
Нет уж, тут Ференц был прав. Тот же Антон, если б Карина попыталась отобрать его, например, мяч, заорал бы: «Ну ты дура, что ли!» – а если бы мяч пропал, то ещё и врезал бы. Ну, может быть, врезал, если бы снова позабыл, что Карина девчонка. То есть даже Антон обиделся бы, а уж этот плакса…
Она сняла ошейник, кинула Ференцу на колени:
– Забирайте.
Ференц покрутил ошейник в руках – растянул, отпустил, подёргал за шипы.
– Это Гюрза тебе сделал?
– Ну а кто ещё?
– Надо же, какой молодец. Я-то, признаться… Да, а зачем ты мне его кинула? Похвастаться?
Он дурак или издевается?
– Вы
Ознакомительная версия. Доступно 21 из 107 стр.