Андрей Марченко - Литерный эшелон

Виной гонений стал тезис Ленина о том, что поражение в войне России – есть поражение царизма. А поскольку все режимы – империалистические, то надобно войну тоже империалистическую превратить в мировую гражданскую. И долг рабочих всех стран содействовать поражению своих режимов. Эта идея не очень понравилась в России – ее тут же заклеймили как предательскую. Во Франции и Англии тоже к этому тоже отнеслись нехорошо – закрыли газеты большевиков: кому понравится, когда содействуют разложению войск союзника.

Задумались и в Германии: поражение России будто бы и хорошо, но с иной стороны ценой чего? Мировой пролетарской революции? Для себя сделали пометку6 может и пригодиться. Но к ногтю прижали собственных социалистов, дабы у них не возникло желание пойти по ленинскому пути.

Но как бы то ни было, от высылки видных большевиков, невидным стало просторней.

И такая жизнь начинала Павлу нравиться. Ведь если партия будет разгромлена, это что же, у него отберут кожанку, браунинг, мандат? И что ему тогда делать?.. Снова ставать к кромкогибу? Да ни в жизнь!

Но Павел по-прежнему заходил на свой завод, общался со своими бывшими друзьями. Те одобрительно кивали: не забывает человек… Улыбались… Ответно Павел улыбался им, и делал это с большой долей искренности. Конечно, они были не друзьями, а так – сослуживцами…

С ними более он, впрочем, не пил.

И дело было не в том, что легальные трактиры закрыли. Рабочие пошумели, сперва восхваляя потом проклиная антинародный сухой закон. Кто хотел – пить продолжил это делать в подпольных питейных заведениях, или дома, покупая самогон.

Но Павел заметил, что в тесной компании трудно остановиться. Из жадности русский человек старался, во-первых вылакать все до последней капли, во-вторых выпить больше собутыльника. В-третьих – чувствовать себя обделенным и требовать продолжения, добавки. Одному-то, может и лень будет ночью ковылять за добавкой, но ежели вместе…

Чтоб не напиваться со всеми до непотребного состояния, Павел стал пить один.

В ту безымянную субботу он купил себе полуштоф самогона, закрашенного дубовой корой под коньяк.

На столике рядом с полуштофом и открытой банкой шпрот лежало издание «Робинзона Крузо». Сама книга была с видавшей виды обложкой, страницы ее покрывали пятна масла, следы грязи и немытых рук. Сей роман Павел взял у сменного мастера. Тот любил читать, говорил, что о книги сносил пять пар очков. Это было отчасти правда: читал он часто при недостаточном освещении и зрение медленно ухудшалось.

По мнению Павла книга была несколько нудной, но не настолько нудной, как «Капитал». К тому же она открывала окно в мир неведомый, но более похожий на родную Украину, нежели каменные пустоши Санкт-Петербурга.

Павел попытался снова читать, но после второй стопки крепкого до неприличия самогона, слова и без того вязкие, сейчас вовсе никак не хотели складываться, не желали помещаться в мозг.

В прошлом анархист, в настоящем большевик встал из-за стола, подошел к окошку. За ним струилась зима: шел мелкий снежок, В свете фонаря на той стороне улицы кружили снежинки.

Мимо фонаря проезжали открытые сани. В них, кроме кучера сидело трое: в черном мундире флотский с барышней и какой-то важный чин. Последний, словно почувствовав взгляд, обернулся. Павел отшатнулся, уронил штору… Не сразу вспомнил, на кого похож этот человек в шубе и папахе. Сперва понял только: видеть его – к опасности. Потом вспомнил, где они виделись раньше: в Сибири пять лет… Нет, шесть лет назад.

Из-за шторы Павел наблюдал за удаляющимися санями: выскочит ли из них пассажир? Вернется ли?.. Нет, ничего не происходило. В самом деле: разве такое может быть: после стольких лет встретится здесь, в забытом Богом петербуржском проезде?..

Ведь мир велик: Павел сам проверял на глобусе: казалось столько долго ехать от Парижа до Петербурга, а на карте мира это довольно короткая полоса…

Нет, обознался: свет так упал, да еще и самогон, будь он неладен.

Обознался…

Обознался…

Такое бывало и ранее.

Не только в Самаре, когда из-за призрака за вагонным стеклом была поднята на ноги полиция и жандармерия целой губернии. После это лицо мерещилось ему снова и снова, иногда по нескольку раз на день. Раз он будто б рассмотрел его в поезде, едущем в Княжество Польское… Но что анархисту было делать в Польше?

Это лицо чудилось Грабе во сне, в разных ситуациях: беглец превращался то в преследователя, то в беззащитную жертву. И ни в одном из снов Аркадий Петрович его не мог настичь.

Довольно странно, но второй сбежавший – поляк почти никогда не вспоминался.

Вернуться, снова устроить облаву? И снова без результата? Нет, немыслимо…

Нервы, вероятно шалят…

Война…

…А потом задождило.

Мок, притянутый к земле дирижабль, скучали, накрытые брезентом аэропланы.

Дождь стучал по крышам палаток, в них все более дремали офицеры авиаотряда.

Сырость набивалась и под полог палаток, и очень скоро в них появлялась грязь и даже лужи. Чтоб согреться, топили печи, но поскольку сухих дров в округе было не сыскать, в огонь бросали сырые. Те давали жуткий чад, и скоро от авиаторов Императорского военно-воздушного флота несло дымом, словно от цыган.

Сабуров сидел в своей палатке, пил чай, работал с картами, прокладывая курсы чуть не на все случаи жизни. Рядом с ним горел огонек в походной печурке, на ней какую-то фривольную мелодию насвистывал чайник.

В грязи завязла и война. По размокшей земле было довольно затруднительно ходить в атаку. Лишь артиллеристы порой стреляли из своих орудий, тревожа сон и напоминая, что война, как бы то ни было продолжается.

Потом налетел ветер, разметал облака. Проглянуло солнышко, сперва застенчиво, словно деревенская красавица из-за занавески. После – разошлось греть изрядно озябшую землю.

И уже через пару часов после дождя вокруг на много сотен верст в полный рост стояла весна. На солнце ярче стала трава, о чем-то птичьем защебетали воробьи. Сороки обновляли обветшавшие за зиму гнезда.

Авиаторы выходили на летное поле, оглядывали его. Пробовали сапогом просыхающую землю. Со всеми не было, пожалуй только Сабурова – он еще по дождю укатил куда-то на авто.

Летчики походили на каких-то диковинных полузверей-полуптиц: только что очнувшихся от спячки и готовых уйти за облака.

– Грязь немного протряхнет на летном поле, и мы взлетим… – сообщал Брусин, хотя остальные летчики знали это не хуже.