Андрей Ерпылев - Кровь и честь

— Я всегда говорила, что курение его убьет, — весело улыбаясь, хотя на глазах ее дрожали слезы, всплеснула руками Ольга Алексеевна. — Как видите — не ошиблась…

Она внезапно сделала несколько суетливых мелких шажков и, не стесняясь переминавшихся с ноги на ногу солдат и Бежецкого, опустилась на колени перед гробом. Сухие, морщинистые, но все равно очень красивые руки нежно гладили покрытый ледяной испариной металл, губы беззвучно шевелились, а по лицу текли слезы.

— Он успел докурить папиросу лишь до половины, — хотел и не мог остановиться Саша. Чужие мертвые слова, твердея на глазах, текли у него с языка и свинцовыми кругляшами, похожими на старинные пули, падали наземь. — Снайпер. Сидел на крыше соседнего дома. Всего один выстрел. В голову. Он умер мгновенно, еще стоя на ногах…

Ольга Алексеевна рухнула на гроб и зарыдала, прижимаясь к ледяному металлу всем телом…

— Приидите, последнее целование дадим, братие, умершему, благодаряще Бога…

Осенний ветер рвал и трепал одеяние юного священника, читающего последнюю молитву над гробом — уже не цинковым безликим ящиком, а вполне пристойной домовиной, присущей тому обществу, которому принадлежал при жизни покойный: черное полированное дерево, строгие серебряные украшения по углам… Казалось, что над его хрупкой фигурой реют мятежные черные крылья, а молитвенник с рвущимися на волю страницами слуга Божий был вынужден держать обеими руками.

Погода с утра не задалась: то начинался снег, колючий и сухой, как мелкие хлебные крошки, то проглядывало солнце, чтобы, ужаснувшись, закутаться в тяжелые серые тучи, пылящие снежной крупой, как пожилой чиновник — перхотью.

Проводить Иннокентия Порфирьевича в последний путь пришло множество людей, но Александр чувствовал себя в густой толпе так одиноко, словно вокруг расстилалась выжженная свирепым горным солнцем Логарская степь. В своей серой армейской шинели он казался белой вороной среди солидных, одетых по последней моде мужчин и закутанных в меха и бархат (упаси Господи — исключительно строгих траурных тонов!) дам. Ольга Алексеевна как могла старалась помочь, но теперь, увы, ей было не до него…

Вдову поддерживал под локоть высокий полный молодой человек с очень знакомым лицом.

«Это же сын Иннокентия Порфирьевича! — вдруг понял Саша. — А та молодая дама, — с кружевным платочком в руке? Его жена? Нет, рядом с ней другой мужчина… Дочь?»

Полковник Седых никогда не рассказывал ему о своих детях…

«Его дети старше меня, — никак не укладывалось в мозгу. — Но он же был мне другом! Или не был? Может быть, это просто опека старшего над младшим…»

Видимо, процедура подходила к концу — молодой человек никогда не был на похоронах такого калибра. Люди — так и хотелось назвать их «гостями» — поочередно подходили к гробу, прикасались к крышке, которую так и не подняли, а затем сразу переходили к безутешной вдове. Все это — спокойно, деловито, не забывая придерживать цилиндры и котелки, шляпки и вуали, которые так и норовил сорвать беснующийся декабрьский ветер.

«Наверняка половина из них — медики. Привыкли к виду смерти настолько, что она стала для них рутиной…»

Настала и Сашина очередь. Он ждал этого и боялся. Хотелось попрощаться с другом не так сухо, как остальные, но проявление чувств боевым офицером выглядело бы нелепым, и он, как и все, прикоснулся к гладкому ледяному дереву подушечками пальцев, мимолетно ощутив, как оно словно бы на мгновение потеплело. Будто Иннокентий Порфирьевич дарил ему последнее рукопожатие…

Наверное, гроб был установлен на каком-то механическом приспособлении — кладбище, где предстояло упокоиться полковнику, принадлежало к числу лучших в Первопрестольной, — поэтому его не опускали в зев могилы вручную. Он плавно поплыл вниз, будто океанский лайнер, отходящий от причала… Несколько секунд — и вот он уже скрылся из глаз, и лишь слышен стук глиняных комьев, которые, по традиции, бросали в могилу прощающиеся, прежде чем за дело возьмутся профессионалы лопаты.

Охряный комок, отправившийся следом за остальными, был ледяным, просто обжигал ладонь, но Саша не чувствовал холода.

В сердце зияла пустота…

Саша сошел на перрон Николаевского вокзала и огляделся.

Санкт-Петербург встретил его обычной вокзальной суетой. Бежали куда-то, сталкиваясь плечами, многочисленными баулами и переругиваясь, пассажиры и носильщики, шныряли в толпе подозрительные личности, ледоколами раздвигали людское скопление важные городовые в алых фуражках и блестящих от дождя форменных плащах… Столица жила, не обращая внимания на крошечную деталь — одну из многочисленных шестеренок ее гигантского механизма, соскочившую с оси и теперь беспомощно болтающуюся в мешанине точно таких же, исправно вращающихся каждая в свою сторону со строго заданной скоростью. Колеблющуюся в неустойчивом равновесии, прежде чем окончательно упасть на самое дно, чтобы затихнуть там, в завалах ржавой коросты и сотен товарок-неудачниц, сбившихся с ритма раньше.

Невыносимо было трястись в поезде восемь часов, но он физически не смог вернуться в нутро летающего морга, который, как ему казалось, пропах мертвечиной насквозь. И не было никакой разницы, что это был совсем не тот «Пересвет», который доставил свой скорбный груз в Ашгабат. И даже не тот его близнец, что донес двух пассажиров — живого и мертвого, затерявшихся среди тонн груза, до Москвы. Александру и пассажирский самолет казался сейчас ладьей Харона, поэтому он предпочел более медленный, но меньше напоминающий о Вечности транспорт.

За всю дорогу он не сомкнул глаз, и сейчас смутное желание, которое двигало им в Кабуле, выкристаллизировалось в твердое намерение. Он решил расстаться с военной карьерой окончательно и, имея на то самые веские основания, не желал откладывать дело в долгий ящик.

«Дома подождут немного, — думал он про себя, направляясь к знакомой стоянке такси на углу Литейного. — Сначала — дело. Заеду в штаб, напишу прошение… Много времени это не займет. А уж потом — в родные пенаты. Хоть и не со щитом, но и не на щите… Живут же сотни миллионов человек в Империи мирным трудом? Ну не вышло из меня ее защитника, так что же — пулю в лоб? В петлю лезть?.. Отец и дед, конечно, будут против, но матушка поймет… А что? Поступлю будущим летом в университет, посватаюсь к Матильде фон Штильдорф — знаю, что чуть ли не с пеленок в меня влюблена… Буду служить где-нибудь по путейской части или учить детишек географии, растить собственных отпрысков, как две капли воды похожих на рыжую Мотьку в детстве, вспоминать на досуге о приключениях молодости… Глядишь — мемуары настрочу да и тисну в каком-нибудь издательстве за хорошие деньги. Прославлюсь даже, может быть, на старости лет…»