Андрей Лазарчук - Абориген

Банза, что характерно, никогда ничего не навязывает. Тебе что-то предложили, о чём-то попросили – и ты со спокойной душой можешь отказаться. И даже не обязательно, что если потом сам обратишься с просьбой – тебе откажут. Могут отказать, да. Но могут и помочь. Там уже нюансы будут решать.

Ты можешь пользоваться банзой, не входя в неё, это не возбраняется. Большинство населения так и делают. Но если ты активен, если то, о чём тебя попросят, выполняешь весело и охотно – к тебе начнут присматриваться. И, может быть, пригласят – и тогда ты станешь зерком, это низшая ступень в иерархии, ты собираешь просьбы от людей, передаёшь их наверх, серву; и организуешь людей на какие-то действия, которые спускает тебе серв. В общем, служба твоя в основном почтальонная, с толстой сумкой на ремне.

Став зерком, ты сразу обнаруживаешь, что проблемы твои решаются значительно быстрее и проще, чем раньше. И здесь главное – не увлечься, соблюсти баланс: если ты жадничаешь, то скоро вылетаешь из системы, как мелкая фракция из сепаратора. И наоборот: если ты просишь для себя мало, а отдаёшь много, то моментально сам становишься сервом, гардой, хабаном, квотером…

Выше я не поднялся. Потом началась война.

Землюки были уверены, что банза – одна из организаций сопротивления. Они почти разгромили её.

Через несколько лет после войны мне предлагали вернуться на квотерский пост. Банза восстанавливалась…

Я отказался. По многим причинам.

Прежде всего потому, что перестал любить людей. Мне не хотелось ничего для них делать. Со временем это постепенно проходило, но до конца так и не прошло…

Лампа снова померкла, и вдруг на меня накатил сон – наверное, сработали травы: ушла боль, и что-то расслабилось внутри. Я ещё сказал пару связных фраз, потом извинился, пробормотал, мол, договорим позже, и провалился, было именно ощущение падения куда-то вниз, к подножию всего. Я увидел Кумико и понял, что всё будет хорошо.

Проснулся я в одиночестве. Было светло. Ещё не солнечно, но уже светло.

Люсьен? Хорошо, пусть пока будет Люсьен. Не совсем моё имя, но я им буду пользоваться, пока рассказываю эту часть истории. Иначе вообще всё запутается. В общем, так: зовите меня Люсьен.

У меня не сохранилось никаких записей (в отличие от Гагарина), мне просто в голову не могло такое прийти: что-то записывать, – и у меня нет такой феноменальной памяти, как у Севера. Я точно знаю, что многие события в голове у меня перемешались. Никто бы не смог предвидеть, что всё пойдёт так стремительно, с такими поворотами и нырками…

Да.

Это как собирать яйца. Долго-долго ползёшь-карабкаешься на вершину, продираешься через колючки – и вот оно, кожистое и ребристое, хватаешь… и тут папаша (обычно именно папаша, мамаши гораздо глупее) выныривает на полном размахе крыльев из-за обрыва, он уже видит тебя, он уже весь на тебя нацелился, и надо успеть сунуть яйцо в мешок на пузе, подскочить к обрыву и, дождавшись момента, когда родитель коснётся лапами камня и начнёт складывать крылья, чтобы догнать тебя всухопутную и распустить когтями вдоль, как овцу (видели ведь наверняка овец, не уберёгшихся от дракона?), – прыгнуть с обрыва плашмя, раскинуть руки и ноги, поймать собой поток, отрулить от скальной стены – а она рядом, метрах в трёх, в пяти, – и раскрыть парашют так, чтобы оказалось и не поздно, и не рано. Неизвестно, что хуже.

Между деревьев он тебя уже не достанет…

Но потом ты помнишь только множество деталей. По отдельности. Не вкупе. Не целой картиной. Просто – великолепная россыпь.

Меня вдруг охватила уверенность, что именно в Трёх Столбах (или в окрестностях) я по-настоящему нападу на след отца. Вовсе не потому, что здесь у него некоторое время была школа – это не значило ничего, он постоянно летал и в Синьюнь, и в Дальний, и в Браунсхофф – везде его очень ценили. Нет, я не знаю, почему мне так казалось, – но, с другой стороны, драконщики, у которых нет чувства предстоящего (или само чувство есть, но нет безусловного доверия этому чувству) – такие драконщики живут быстро и умирают интересной поучительной смертью.

В тот день, первый день моего пребывания в славном городе Три Столба – мы как раз тогда столкнулись с Севером, просто на улице, на углу, – мне крупно повезло: в архиве нашлись копии документов, согласно которым отец заключил договор с богатым помещиком Игнатом Снегирём на проведение каких-то «научных изысканий» на землях поместья – и получил под эти изыскания немалую сумму. Это произошло примерно за месяц до того дня, когда отец отправил мне последнее письмо… Какое совпадение: Игнат Снегирь находился под стражей, как раз на завтра был назначен суд – но мне казалось, что его неминуемо оправдают, поскольку обвинения были какими-то чересчур нарочитыми, а значит, вздорными.

И тогда я смогу с ним поговорить…

Всё произошло на моих глазах, об этом уже рассказывал Север, не стану повторяться. Но это был удар. Кто-то неотвратимо и последовательно устранял всех, кто мог рассказать мне о последних днях отца, может быть, показать его могилу…

Ну, именно так мне тогда казалось. Каждый человек от самого рождения видит и знает, что мир вращается только вокруг него, и именно его проблемы определяют ход истории.

А когда он понимает, что всё не так, то мир просто рушится, просто перестаёт существовать как разумная система.

Это и случилось со мной немного погодя…

Возвращались мы при хорошем попутном ветре вдоль троса, соединяющего порт Ньёрдбурга и Пятый пост. Трос – он только называется так, на самом деле это пустотелый рукав диаметром примерно в метр, очень лёгкий – свободно парит в воздухе – и чертовски прочный, из этих же волокон сделана Башня и весь космический лифт. Кроме того, трос светится рубиново-красным, или невыносимо-розовым, или мерзко-зелёным светом, что делает его видимым и в темноте, и ясным днём. Раньше пространство внутри рукавов тоже использовалось: там очень быстро летали сигарообразные пеналы с почтой или даже с пассажирами, – но и это, как вы понимаете, нам запретили…

Сейчас, когда облака закрывали небо, а плотная дымка – таигу и горизонт, трос был самым лучшим ориентиром.

– Здравствуй, Старший, – и я опустилась на колени. – Старший, ты ещё помнишь меня?..

Он помнил. И стая, только что обкладывавшая меня справа и слева, села на хвосты. Волки переглядывались, обменивались короткими замечаниями, хихикали.

Старший подошёл, наклонил голову. Он был очень стар, левый глаз почти не открывался из-за уродливого шрама, и этот же шрам вздёргивал ему верхнюю губу. Я обняла его за шею, за могучую железную шею, и впервые за много-много дней заплакала.