Современная зарубежная фантастика-4 - Тэмсин Мьюир

– Ортус Нигенад умер, полагая, что это был единственный дар, который он способен принести, – ответила ты. – И я потратила его впустую, как… как… просто выбросила.

Царь Воскрешающий стал похож на человека, который трудится над очень сложным и захватывающим ребусом.

– Ортус, – сказал он снова, но желчь уже поднялась по твоему горлу, встала во рту. Тело прикрыла ладонью твои глаза и нос, и ты вырвалась из ее рук. Ты рухнула на пол, почти лишившись чувств.

– Ортус Нигенад, – повторил император с некоторым удивлением, а потом не стало ничего. Разве что ты не наблевала на бога, что можно было счесть утешением.

Преподобная дочь Харрохак Нонагесимус должна была стать триста одиннадцатой Преподобной матерью в своем роду. Она была восемьдесят седьмой из линии Нон и первой Харрохак.

Ее назвали в честь отца, которого назвали в честь его матери, которую назвали в честь какого-то неулыбчивого чужака – кающегося грешника, возлегшего на тихое брачное ложе Запертой гробницы. Такое случалось часто. В Дрербуре не думали о чистоте Воскрешения. Их единственной целью было поддержание рода некромантов – хранителей гробницы. Теперь осталась только Харроу. Она была последней некроманткой и последней выжившей из своего рода.

Ее рождение обошлось дорого. Восемнадцать лет назад, чтобы вырастить последнюю почку на умирающей ветви, ее родители убили всех детей своего Дома, чтобы защитить наследницу-некромантку. Харроу была зачата в час, когда наступило трупное окоченение, когда души детей пытались покинуть свои тела, в результате всплеска танергии, вызванного одновременностью смертей – одновременностью, которую ее родители мучительно высчитывали. Ничего этого от нее не скрывали. Все это объясняли Харроу год за годом, с того момента, когда она научилась говорить – и молчать, если говорить было не нужно. Дети Девятого дома рано усваивали эту науку.

В детстве ей позволяли залезть под одеяло только после обязательной сорокапятиминутной молитвы, проходившей в присутствии пратетушек Лакриморты и Айсаморты. Они очень строго следили за младенческими молитвами, и поэтому Харроу очень старалась прочитать все с первого раза, чтобы не начинать с начала – от тетушек пахло ладаном и гнилыми зубами. Она четко произносила – точнее, шепелявила – клятвы их собственного изобретения: Гробнице буду я служить до конца своих дней, а потом да похоронят меня в двух сотнях могил… они полагали это милым и кокетливым, в самый раз для маленькой девочки.

Во всем остальном Харрохак была предоставлена сама себе. Она вставала до первого колокола и молилась в часовне, пока не включали отопление. Пальцы замерзали так, что не могли перебирать четки, и тогда она пряталась в одной из библиотек с фонариком на батарейках, одеялом и книгами. Она изучала некромантию в одиночестве, ее учителями и наставниками были мертвецы. Харроу понятия не имела, что работы взрослых некромантов были невероятно сложны для понимания, а значит, не боялась их читать и понимать. Ни самолюбие, ни страхи не мешали ее учебе.

Порой по вечерам родители требовали от нее повторить какую-то теорему или воссоздать локтевую кость скелета, растертого в пыль. Иногда они велели своему древнему маршалу Круксу сбросить свежий труп с верхнего яруса, чтобы он расплылся пятном внизу, и заставляли ее сплавить кости вслепую, под лужей крови и мяса. Потом вскрывали тело, чтобы посмотреть, хорошо ли она справилась. В любом случае в их одобрении звучало облегчение. Ее способности были товаром, за который они заплатили очень высокую цену.

Крукс рассказывал ей, что когда-то ее родители были другими. Наверное, до того, как они устроили маленький инфантицид. Харроу это мало интересовало: она не помнила родителей ни измученными, ни лишившимися всякой радости. Мать ее редко говорила, а если и открывала рот, то обращалась всегда к своему неповоротливому рыцарю – человеку, который выглядел так, как будто разрыдался бы, если бы понял, как это делается. Самым ярким воспоминанием о матери была память о ее руках, которые вели пальцы Харроу по неудачно сделанному черепу. Ее пальцы лежали поверх браслета на запястье девочки, сжимая его все туже и объясняя, как правильно ставить руки.

Отец был чуть более разговорчив. По вечерам он читал своей маленькой семье: когда проповеди, когда старые семейные письма. Было и еще одно воспоминание: она сидит на трехногой табуретке рядом с матерью, из-за стула отца светит яркий электрический свет, отец монотонно произносит слова, пока прикосновение рыцаря не велит ему остановиться. Харроу поводит плечами в своей черной рясе с капюшоном и вертит в руках крошечные кусочки кости – учится обращаться с ними, вжимает их в свои мягкие ладони, мысленно делит собственное тело на две сотни кусочков-мощей.

А потом все изменилось внезапно и навсегда. Харроу влюбилась.

* * *

«Внезапно» – не совсем правильное слово. Процесс был длительным. Харроу медленно подступалась к любви, взламывала ее замки, открывала ворота и прорывалась во внутренние покои.

Ее жизнь была посвящена Запертой гробнице, и то, что покоилось внутри ее, захватило все внимание Харроу с тех пор, как она узнала, что это такое: бесчувственное тело, мирно покоящееся среди лохмотьев и обломков Девятого дома. Ее учили любить императора, который десять тысяч лет назад освободил всех от смерти, которую никто не заслуживал, и воспринимать Гробницу как символ его победы и его заката. Ее родители боялись того, что было заточено в Гробнице. Мерзкие пратетушки поклонялись этому, но опасливо, будто их коллективный страх мог польстить этому и спасти бога. Они никогда не хотели открыть гробницу и заглянуть внутрь. Эти двери открылись когда-то, чтобы занести тело, и откроются снова, только чтобы выпустить его, если будет на то воля рока.

Харроу запрещали входить туда примерно так же, как запрещали подниматься на верхний уровень шахты и колотить молотком по кислородным машинам. Это был бы конец.

Большая часть ее жизни проходила в тишине. Частенько она находила процесс жизни трудным. Утомительным. В худшие дни – нелепым. Теперь воспоминание о произошедшем казалось совсем безвредным и детали потеряли важность. В один очень плохой день – ей казалось, что все ее ненавидят и что ненавидят за дело, кулаки ее были окровавлены, а сердце истерзано. Она написала записку, в которой объясняла причину своего самоубийства, пошла и отперла дверь. Как ни странно, это ее не убило. А все, что ее не убивало, вызывало ее любопытство.

Прошло очень много времени, прежде чем