Стивен Кинг - 11.22.63

Ибо я придурок.

Мы в который раз сделаем прыжок вперед во времени (рассказы также имеют кроличьи норы, если вы возьмете за труд немного об этом подумать), но сначала мне нужно рассказать еще кое о чем из шестидесятого.

Форт-Уорт. Шестнадцатое ноября 1960 года. Прошло всего лишь немного более недели, как Кеннеди избрали президентом. Угол Болинджер-стрит и Западной седьмой. День прохладный, пасмурный. Машины пыхают белыми выхлопами. Ведущий прогноза погоды на радио КЛИФ («только хиты всех времен»)[352] предсказывает дождь, который может перейти в снежную слякоть, итак будьте осторожными на дорогах, все вы наши, рокеры-энд-роллеры.

Я кутаюсь в ранчерскую куртку из драпа и прижимаю к ушам клапаны фетровой шапки. Я сижу на скамейке перед фасадом Техасской ассоциации скотоводов, смотрю в сторону Западной седьмой улицы. Я здесь уже почти час, хотя не ожидал, что это чудо так надолго задержится в гостях у своей матери; судя по Эловым заметкам, все три ее сына всегда стараются отделаться от нее как можно скорее. Я только надеялся, что она выйдет из многоквартирного дома, в котором живет, вместе с ним. Она только недавно вернулась сюда после нескольких месяцев пребывания в Вейко[353], где работала компаньонкой в домах каких-то леди.

Мое терпение было вознаграждено. Дверь «Апартаментов Ротари»[354] приоткрылась, и оттуда вышел худощавый мужчина, в котором угадывалась отдаленная схожесть с Ли Харви Освальдом. Он придержал дверь для женщины в клетчатом полупальто и массивных ботинках на низких каблуках. Она доставала ему всего лишь до плеча, но строение тела имела солидное. Лицо изможденное преждевременными морщинами, седеющие волосы туго затянуты на затылке. На голове красный платок. Помада соответствующего тона подчеркивала маленький рот, который добавлял ей неудовлетворенный, сварливый вид — рот женщины, которая уверена, что весь мир против нее, и у нее есть достаточно тому доказательств, собранных за много лет. Старший брат Ли Освальда быстро пошел по бетонной дорожке. Женщина торопливо метнулась следом, схватив его сзади за пальто. Уже на тротуаре он обернулся к ней. Похоже, они ссорились, но говорила по-большей части женщина. Махала пальцем ему перед лицом. Я ни как не мог узнать, за что она его ругала; я осмотрительно расположился в полутора кварталах оттуда. Далее, как я и ожидал, он двинулся в сторону перекрестка Западной седьмой и Саммит-авеню. Приехал он сюда на автобусе, а там располагалась ближайшая остановка.

Женщина какое-то мгновение оставалась на месте, словно в нерешительности. «Вперед, Мама, — подумал я, — ты же не собираешься разрешить ему так легко ускользнуть, не так ли? Он же удалился всего на полквартала. Ли пришлось добраться до России, чтобы убежать от этого размахивающего пальца».

Она двинулась вслед за ним, а приблизившись к перекрестку, повысила голос, и я ее ясно услышал: «Стой, Роберт, не беги так быстро, я еще с тобой не закончила!»

Он оглянулся через плечо, но хода не замедлил. Догнала она его уже на автобусной остановке и теребила за рукав, пока он не взглянул на нее. Палец восстановил свои маятниковые колебания. Я улавливал отдельные фразы: «ты обещал» и «все отдала тебе» и еще, кажется, «кто ты такой, чтобы меня судить». Я не мог видеть лица Освальда, так как он стоял ко мне спиной, но выразительными были его понурые плечи. Я сомневался, что это впервые Мамочка преследовала его по улице, беспрерывно лопоча, не обращая внимания на зрителей. Она распластала ладонь над полкой своей груди, ох, этот вечный материнский жест, который проговаривает: «Одумайся, наконец, ты, неблагодарное дитя».

Освальд полез в карман, достал кошелек и подал ей какую-то банкноту. Она, не глядя, запихнула ее в сумочку и отправилась назад в «Апартаменты Ротари». Но потом о чем-то еще вспомнила и вновь возвратилась к нему. Я ясно ее услышал. Повышенный до вопля пронзительный голос, покрывая те пятнадцать-двадцать ярдов, которые пролегали между ними, звучал, как ногтями по грифельной доске.

— И позвони мне, если узнаешь что-то о Ли, слышишь? Я все еще на спаренной линии, лучшего позволить себе не могу, пока не найду хорошую работу, а та женщина, и Сайкс, что подо мной, висит все время на телефоне, я ей уже говорила, я ее укоряла, «миссис Сайкс», сказала ей я…

Мимо нее прошел какой-то человек. Улыбаясь, демонстративно заложил себе палец в ухо. Если Матушка это и заметила, то не обратила внимания. Конечно, она не обращала внимания и на гримасу смущения на лице ее сына.

— «Миссис Сайкс, — сказала я, — вы не единственная, кому нужен телефон, и я буду вам признательна, если ваши разговоры станут более короткими. А если вы не сделаете этого по собственной воле, я могу позвонить представителю телефонной компании, чтобы вас принудили». Вот что я ей сказала. Так ты позвонишь мне, Роби? Ты же знаешь, я хочу знать, как там Ли.

Тут появился автобус. Роб повысил голос, чтобы мать услышала, не смотря на визг тормозов.

— Он проклятый комми, Ма, и домой он не вернется. Смирись с этим.

— Ты мне позвонишь! — заверещала она. Ее хмурое личико окаменело. Она стояла, широко расставив ступни, словно боксер, готовый принять удар. Любой удар. Всякий удар. Ее глаза блестели из-за клоунских очков в черной оправе. Платок у нее под подбородком был завязан двойным узлом. Уже начал накрапывать дождь, но она на это не обращала внимание. Набрала воздух и повысила голос, чуть ли не до заправского визга:

— Мне нужно знать все о моем хорошем мальчике, ты слышишь?

Роберт Освальд, ничего не ответив, забежал вверх по ступенькам и исчез в автобусе. Пыхнув синим дымом, тот отчалил. И уже тогда ее лицо озарила улыбка. Она сотворила то, на что, как я до этого думал, никакая улыбка неспособна: сделала эту женщину младше, но вместе с тем более уродливой.

Мимо нее прошел какой-то работяга. Насколько я мог видеть, он не толкнул, даже не дотронулся до нее, но она гаркнула:

— Смотрите, куда идете! Вы здесь не хозяин тротуара!

Маргарита Освальд вернулась назад в свои апартаменты. Она все еще улыбалась.

Назад в Джоди в этот день я возвращался в смятении и раздумьях. Ли Освальда я не увижу еще полтора года, но, оставаясь так же решительно настроенным на то, чтобы его остановить, я уже сочувствовал ему больше, чем мог сочувствовать Фрэнку Даннингу.

18 мая 1961 года, семь часов сорок пять минут вечера. Свет длинных техасских сумерек протянулся через мой задний двор. Окно открыто, и занавески трепещут на легком ветерке. По радио Трой Шондел поет «На этот раз мы действительно разводимся»[355]. Я сижу в комнате, которая в этом домике служила второй спальней, а теперь стала моим кабинетом. Стол, когда-то списанный из средней школы. Одна ножка у него немного коротковата, пришлось под нее подкладывать. Печатная машинка «Вебстер», портативная. Я сидел и вычитывал первые сто пятьдесят с чем-то страниц моего романа «Место убийства», взявшись за это прежде всего потому, что Мими Коркоран не переставала докучать меня просьбами, чтобы я дал ей его почитать, а Мими, как мне открылось, была того сорта личностью, которой, пусть с извинениями, отвечать отказом можно, но не бесконечно. На самом деле работа шла хорошо. Еще во время первой правки для меня не представляло проблем переработать Дерри на Досон, а Досон переделать на Даллас оказалось даже легче. Я за это взялся только потому, что работа с текстом поможет поддержать мою легенду, когда я, наконец, разрешу Мими прочитать роман, но теперь эти правки и мне самому начали казаться значащими и необходимыми. Казалось, что этой книге с самого начала хотелось быть написанной о Далласе.