Сергей Шкенев - Красный властелин

Надо заметить, что Пиктия всегда существовала наособицу. Отделённая от остального мира Калейским хребтом и омываемая холодными водами Хмурого моря, она чувствовала себя в полной безопасности. А что — немногочисленные перевалы намертво перекрыты сторожевыми крепостями с сильными гарнизонами, флот охраняет побережье, а дракониры внимательно следят за небом. Чем не жизнь? Тем более что у главного соперника и вечного противника, Родении, драконы как-то не прижились. Сколько ни старались их укоренить соратники Владыки — всё впустую! От одного вида роденийского правителя несчастные рептилоиды начинали чахнуть, пухнуть… и дохнуть — в итоге.

— Ерёма, ты меня слушаешь?

— Так ты же молчишь, — удивился Еремей.

— Да? — несколько смущённо произнёс старший десятник и вернулся к карте. — Вот, значится… Заночуем в шахте.

— А утром на разведку?

— Зачем утром? Ночью и пойдём.

— Но…

— Солдат ночует тогда, когда позволяет обстановка, и это не зависит от времени суток! — Барабаш ободряюще хлопнул подчинённого по плечу. — Не боись, Ерёма, сделаю из тебя справного воина. Хочешь в пластуны?

В пластуны Баргузин не хотел. Те ребята, конечно, все как один личности легендарные, но он-то мирный человек и всю жизнь служить не собирается. Да и кончилась та жизнь. Совсем кончилась. Хорошо бы после войны вернуться в родной университет: к бестолковым студентам, к сволочному ректору, к пыльным свиткам биармийских рукописей… Но невысказанное желание проходило по разряду сказок, где-то между говорящими рыбами и кашей из топора.

Матвею, кажется, тоже безразлично, останется он в живых или нет. Может, и не кажется, может, оно так и есть на самом деле.

— Не хочешь, значит, — старший десятник правильно понял молчание Еремея. — Ну что, дальше топаем?

Вечер принёс новые знания и новые ощущения — Еремей первый раз в жизни оказался в шахте. В настоящей шахте, на многие вёрсты уходящей глубоко в землю. В камень, если точнее сказать. Будучи человеком сугубо городским, бывший профессор предпочитал чувствовать под ногами мощённые булыжником улицы, или доски тротуаров… или паркет университетских кабинетов, а под седалищем — мягкое кресло вместо трухлявого, выпавшего из крепи бруса. Вот не нравилась ему дикая природа, пусть и несущая на себе следы трудовой деятельности многих поколений. Даже дружеские выезды за пределы столичных стен, когда на вертеле над углями румянится хрустящей корочкой молочный поросёнок, а в ледяной воде ближайшего ручья остужаются бутыли ракии, и те не любил. Скорее — терпел, да… Но всегда считал бездарной тратой времени и с огромным облегчением возвращался домой, к рукописям — ставшим родными и близкими. И заменившим родных и близких, что уж скрывать-то.

А вот в последние месяцы концентрация трогательного единения с природой, вплоть до спешного насильственного слияния — сугубо в целях выживания, стала настолько велика, что ну её к Белоглазому! Даже облегчиться по-людски нельзя — всё смотришь, как бы змея за самое дорогое не укусила. Суета срамная, в общем, а не отправление естественных надобностей.

— Соль? — Баргузин дотронулся до низкого свода рукотворной пещеры, поблёскивающего в слабом свете спрятанного под стеклянным колпаком сгустка огня, и лизнул палец. — Точно соль.

— Ты марципанов ждал? — ирония десятника опасно приблизилась к отметке «сарказм», но бывший профессор на удивление спокойно отреагировал на новую подначку.

— Я же не видел, как её добывают.

— Ага, прямо в мешках в земле родится, — но и этот «укол» Матвея не достиг цели.

Насмешки старшего десятника стали привычным ритуалом и больше не вызывали обид или раздражения. Такой уж он уродился, ничего не поделаешь.

— Много её.

— И это хорошо, — Барабаш заворочался, устраиваясь удобнее на расстеленном трофейном плаще. — Ни одна благородная сволочь нас не учует.

— Почему?

— Так соль же, — Матвей замолчал, полагая, будто единственного слова достаточно для объяснения.

— И чего? — повторил вопрос Еремей, у которого природная любознательность учёного пересиливала чувства усталости, голода и жажды. — Они же не кровососы?

— Есть какая-то разница? — пожал плечами старший десятник. — На ихнюю магию соль, чеснок и осина действуют точь-в-точь как на упырей.

— Э-э-э…

— Правду тебе говорю. Серебро, конечно, их не убивает, а в остальном очень похоже.

— Этого не может быть! — Еремей, никогда раньше не интересовавшийся особенностями пиктийского колдовства, сейчас пребывал в некоторой растерянности. — Они же тёмными нас называют, а не себя.

— Ну и что? — ухмыльнулся во весь щербатый рот старший десятник. — Меня вот бабы как только не называли… и знаешь, до сих пор ни лаять не начал, ни хвост не вырос, ни… хм-м… остальное. Разве дело в названиях?

— В чём же?

— Ну как тебе объяснить? Ты, Ерёма, маг?

— Нет.

— Вот видишь! А вовсю пользуешься магическими артефактами, огнеплюйками в том числе. Или взять вот эту лампу…

— В огнеплюйках энергия Владыки!

— А я про что толкую? Сами ничего не умеем, а магию успешно применяем. А ведь мы с тобой, по мнению пиктийцев, и есть тёмные людишки. Тундра неогороженная, так сказать.

Если у бывшего профессора и было иное мнение, то вслух оно не прозвучало. А старший десятник привстал, прислонился спиной к белесой от выступившей соли стене и продолжил крайне познавательную лекцию:

— Да, Ерёма, в Родении любой житель может купить в ближайшей лавке магическую хреновину и пользоваться в собственное удовольствие. У тебя дома кухарка была?

— Я в трактире столовался, — признался Баргузин. — Но какое отношение имеет кухарка к магии?

— Самое обыкновенное. Все эти подогревающие шкафы, самокрутные мясорубки и прочее… даже хлебопечки, в конце-то концов.

— Уж не хочешь ли ты сказать, будто Владыка самолично занимается подобными мелочами? — с оскорблённым видом заметил Еремей.

— Зачем самолично? — Матвей уже не удивлялся дремучей невежественности профессора в любых вопросах, кроме древнего шаманизма северных народов. — На заводах всё делают.

— Без магии?

— Ну! Потом только кристаллы вставляй, и оно работает.

— Как?

— На энергии, дурень!

То, что всё работает на энергии, Еремей знал и раньше. Но кто же её засовывает в магические кристаллы?

— Слушай, а у пиктийцев разве всё иначе?

Старший десятник нахмурился и произнёс застывшим, «мёрзлым» голосом:

— Деревни, через которые мы проходили, помнишь?

Баргузин вздрогнул и что есть силы зажмурился. Бесполезно — перед глазами всё равно вставали образы и воспоминания. Высушенные до состояния мумий тела на улицах… приколоченные подковными гвоздями к стенам собственных домов женщины, из ран которых не текла кровь… обугленные столбы, на которых в переплетении цепей едва угадывалось то, что ещё недавно было человеком… Нет, лучше бы это забыть. Но получится ли?