Родная партия - Глеб Ковзик

Женщина сильно занервничала от моего ответа, настолько встрепенулась, что прикрыла рукой рот, как будто спросила бестыдное:

— И для папы свой?

— И для него, — ответил я удивленно.

— С Григорием Максимовичем хочу отправиться на дачу в эти выходные. У тебя еж в голове чихает, стоит только упомянуть семейное времяпровождение, поэтому даже не пытаюсь пригласить. Конечно, настаивать не мой конек… но Григорию Максимовичу будет приятно, если сделаешь бюрократический шаг навстречу ему. Если он для тебя тоже свой. Ведь столько всего тебе простил! Андрюша, нужно быть благодарным, у тебя завидная судьба.

С этими словами растроганная Виктория Револиевна ушла в гостиную, что-то приговаривая. Внутри свербило от непонимания. Какой ещё бюрократический шаг? И только потом, когда прилег в комнате с книгой, меня осенило. В ЦК все звали меня Андреем Ивановичем. Не Григорьевичем.

“You’re adopted”, представившийся образ мемного рыжего кота недовольно вякнул в сознании.

Согласно историческому расписанию, в этот же день должен умереть Черненко. И умер, только ночью. В квартире пошло шушуканье. Рядом со мной прекращали говорить, умолкали в секунду. Я почувствовал себя ребёнком, от которого утаивают нечто взрослое. “Отцу” позвонили ночью, и с той минуты он не выходил из кабинета, всё ждал звонка. Никто к нему не заходил, кроме Виктории Револиевны; наконец, он вышел сам и многозначительно произнес:

— Всё.

— Ты поедешь в дирекцию? — Виктория Револиевна встала с кушетки. — Приготовить костюм?

— Нет, не стоит. К утру решится, думаю.

— Что ж, остается ждать.

Домохозяйка Римма, почти незаметно перекрестившись, сказала: “Господи, что же дальше?” Я не до конца понял, то ли она и правда ужаснулась трагедии, то ли восприняла смерть генсека как надоевший повтор. Мне и так был известен финал текущей трагедии. Пятилетке пышных похорон пришёл конец. Мои “родители” не плакали и не вздыхали. Только тихо бросали реплики, настолько тихо, что не разобрать услышанное.

Пришли какие-то знакомые Григория Озёрова, с которыми я предпочел не пересекаться, спрятавшись в туалете. Они закрылись в кабинете, включили громко музыку; полагаю, что разговор затрагивал темы, неприятные для чужих подслушивающих ушей.

Что до меня, то смерть Черненко не вызвала во мне ничего. Просто черная дыра, полная антипатия. Историк, оказавшийся буквально на месте чрезвычайного события, когда СССР крепко встал на последнюю ступеньку своего существования, не испытал никакого воодушевления. Ну умер и умер. Признаться, я холоден к правителям из эпохи коммунизма, так как они все казались черствыми дедами инсайдами, чьи позитивные эмоции располагались в пределах одной спички. Да, Горбачев на памяти был такой живенький, активненький, ещё Хрущев летал где-то в коммунистических мечтах. Брежнев был весёленьким, но чем кончил? Известный факт. Покопавшись в воспоминаниях, я не нашел ничего сверхъестественного в решениях престарелого. Ну не хлопать же в ладошки за возвращенный партбилет Молотову? Press F, но без лишнего сантимента.

К полуночи родилось новое опасение. Сидя у окна и рассматривая затихший проспект, мне представилось, что вторжение чужого в прошлое обязательно приведет к временному коллапсу. Ведь я оказался чужеродным организмом — совершенным, замечу. Ибо многолетняя подготовка к ЕГЭ с ботанием науки на кафедре отечественной истории есть большая сила. Все вокруг слепые котята, некоторые только прозреют на пару лет вперед. Мне же известно всё.

Не знаю, какой бы термин подобрать — по факту мое существование противоречит законам физики, легко скатиться в эзотерическую пургу. Пусть будет временной коллапс.

А что, если Горбачева не изберут? Например, произойдет нарушение последовательности событий. Выберут ленинградского Романова. Так и представляю себе ехидную ухмылку Сергея: “Вот и вернулась династия в Россию”. Или поставят Громыко управлять страной. Кто там ещё был. Маршал Устинов? Не, помер уже, к тому же чисто военный промышленник. О, есть Щербицкий — ещё молодой и крупный партийный босс. Но его нет в Москве, пока он приедет, уже сто раз в генсеки посадят кого-нибудь.

Наверное, я слишком циничен и не эмпатичен. На этом прекратил размышления, чтобы снова поплакать в подушку, надеясь всё-таки проснуться в своем мире.

Когда за утренним завтраком произнесли фамилию Горбачева, усмешку на моем лице едва ли можно было подавить. Но для себя решил, что нужно делать какой-то движ — чтобы избежать уныние и тягостные размышления. Жить-то всё равно придется. Но для чего, я пока не понял.

Март прошел примерно по одному и тому же расписанию. Я — номенклатурный повеса, сидящий в ЦК Комсомола и изображающий активную деятельность. Всем на работе занимались мои замы. Наверно, настоящий Андрей Озёров отлично справлялся с перекладыванием ответственности на других. У меня тоже был опыт: несчастную Нику запрягал по любому поводу. Она в общем-то не сопротивлялась; мои подчиненные из отдела не особенно проявляли ропот. Лучше всех была Татьяна, да хранят её старые и новые боги: вместе с Сергеем они подрабатывают на полторы ставки моими ангелами-хранителями.

Входить в роль номенклатурщика приятно и полезно, но скучно — вся моя власть имела строго бюрократически-болтливый характер. Я не верил, что комсомольским агитпропом можно кого-то переубедить стать лучше, так как к 1985 году убежденных советских коммунистов оставалось в обществе совсем мизер.

В личностном плане, если исходить из взглядов, советский коммунизм мне к черту не сдался. Будь эта идея рабочей, после 1991 года Советский Союз и дальше существовал, а я бы имел соответствующее гражданство. Мне хватило месячной прогулки по Москве, чтобы невооруженным взглядом увидеть разницу между народом и номенклатурой. Ну, народ не бедствует, особенно московский, однако не шикует. И всюду трешовое слово спец. Спецмашина. Спецполиклиника. Спецмагазин! Спецобслуживание.

Спец! Спец! Спец! Вот оно как бывает. Стоило столкнуться с неравенством, а мне удалось пожить и обычным москвичом, и сейчас элитарием, как политически левеешь на глазах! Не сказать, что я был равнодушен к левизне, но в стране, где можно совершить внутреннюю эмиграцию в себя, вполне допустимо быть попсовым околополитом. Зато в СССР…

Горбачевские перемены пока что были тихие. Влиять на что-то я не мог. Про партийную субординацию оперативно осознал.

Немного разобравшись с ситуацией, я посчитал избранную тактику молчания и аккуратного гостинга лучшей из всех возможных. Как минимум, не вызвал слишком агрессивное внимание к своей персоне.

Изучив свое тело, оказался не готов принять его. Ужасные волосы, просто катастрофические, чувствую себя тридцатилетним колхозаном. Живот слишком