Инженер Петра Великого – 8 - Виктор Гросов

Нужно было что-то говорить, что-то делать. Признать поражение? Сказать Брюсу, что он был прав, и отправить гвардию на бойню? Мысль была невыносимой. «Бурлаки» в нескольких экземплярах собираются, ими занят Федька, но готовы они будут через месяц. СМ-2 на сотню солдат — тоже к тому времени будут.

Сдаться — значило погубить Орлова, расписаться в собственном бессилии.

И тогда, в звенящей тишине, мозг, работающий на чистом адреналине отчаяния, нащупал выход. Отступление. Возвращение на шаг назад, на старые, выжженные позиции, которые я сам же и оставил.

— Мы не можем построить дирижабль, — произнес я тихо. Нартов вздрогнул. Брюс медленно повернул голову. — Расчеты верны. В поставленные сроки — это невозможно.

Подойдя к столу, я решительно смахнул листы с расчетами по водороду. Под ними лежал старый, потрепанный эскиз, сделанный еще в Яссах. Неуклюжий, пузыреобразный силуэт монгольфьера.

— Значит, мы вернемся к тому, что работает. Построим улучшенный монгольфьер.

Нартов вскинул на меня растерянный, почти оскорбленный взгляд.

— Петр Алексеевич, это шаг назад! Ваш компромиссный вариант несет еще большие риски! Вес батарей и электродвигателя критически снизит его потолок и скорость подъема. Он станет идеальной мишенью! Мы строим летающий гроб!

— Да, — твердо ответил я. — Мы возвращаемся к проблемам, но на новом уровне. — Взяв чистый лист, я начал чертить. — Мы не будем строить шар. Мы сделаем его чуть вытянутой формы, чтобы уменьшить сопротивление воздуха. Добавим хвостовое оперение для стабильности — но это надо еще проверить, сработает ли. Оболочку сделаем из твоей новой ткани — она хоть и тяжелая, но гораздо прочнее и менее горюча, чем просмоленная мешковина.

Мой грифель летал по бумаге, набрасывая контуры гибридного, уродливого, но теоретически жизнеспособного монстра.

— А главное — сердце. Под него мы поставим нашу «Триаду».

— Но… батареи и двигатель слишком тяжелы! — воскликнул Нартов. — Они съедят всю подъемную силу!

— Не съедят, если их задача — не тащить нас против ветра, а лишь помогать ему. Мы поставим небольшой электродвигатель с пропеллером. Его тяги не хватит, чтобы бороться со встречным потоком, зато будет достаточно, чтобы маневрировать на малых скоростях, разворачиваться, выбирать более удачное течение. А для подъема… — я обвел на чертеже новую деталь, — … мы используем безопасную горелку новой конструкции, с принудительной подачей воздуха от небольшого вентилятора, работающего от батарей. Это даст стабильное и мощное пламя без риска выброса искр — но и здесь надо будет проверить опытно.

Получился прагматичный, уродливый компромисс. Инженерный костыль. Я предлагал построить пожарное средство, собранное из обломков наших великих планов. Медленный, неуклюжий, все еще зависимый от погоды аппарат, который мы могли построить. Быстро.

— Петр Алексеевич, это полумера! — в голосе Нартова зазвенело отчаяние. Загоревшись мечтой об идеальном дирижабле, он видел в моем предложении предательство инженерной мысли. — Мы построим неуправляемый пузырь с моторчиком! Мы должны решать фундаментальную проблему, а не латать дыры! Дайте мне еще два дня! Я найду способ облегчить оболочку!

Наш спор из технического мгновенно перерос в мировоззренческий. Он, как идеалист, одержимый совершенством, требовал времени на создание революционной машины. Я же, прагматик, на чьих плечах лежала ответственность за сотни жизней, требовал рабочего, пусть и несовершенного, решения — здесь и сейчас.

Наш спор кипел на глазах у Брюса и Алексея, который тихо вошел к нам. Они молчали, понимая, что решается нечто большее, чем судьба одного проекта.

— Двух дней у нас нет, Андрей! — я повысил голос. — У нас небольшой промежуток времени, за которые отряд Орлова либо получит помощь, либо будет вырезан до последнего человека. Твоя идеальная машина прилетит на их могилы.

Я устало посмотрел на Нартова.

— Я понимаю тебя. Поверь, мне больнее, чем тебе, отказываться от этого замысла. Но сейчас мы на войне. И наша задача — а спасти людей.

Затем я отвернулся от него к Брюсу, все так же неподвижно стоявшему у окна.

— Яков Вилимович, вот мой ответ. Через трое суток у нас будет летательный аппарат. Не тот, о котором мы мечтали, но он сможет долететь до острога Орлова и сбросить им порох и припасы. Он сможет оказать моральное воздействие на казаков — уж я создал этому проекту соответствующий авторитет — османы не соврут.

Я замолчал в ожидании вердикта. Брюс медленно подошел к столу, взял чертеж идеального дирижабля Нартова.

Интерлюдия.

Османская империя.

В главном приемном зале дворца Топкапы было шумно. Пропитанный ароматами сандала и розовой воды воздух, казалось, застыл, превратившись в мутный, душный янтарь. Даже яркий свет, что лился сквозь окна, не развеивал этот сумрак, он лишь подчеркивал покорность застывших фигур.

В самом центре этого замершего мира, на высоком троне, инкрустированном перламутром, восседал падишах, Повелитель Правоверных, султан Ахмед III — изваяние из слоновой кости в белоснежных шелках. Хотя его лицо под огромным, увенчанным изумрудом тюрбаном, хранило спокойствие, предписанное этикетом, большой палец правой руки выдавал напряжение. Медленно и неотступно он очерчивал одну и ту же холодную точку на подлокотнике. А в темных глазах разыгрывалась невидимая битва между гордыней властителя и унизительной неизвестностью.

Вокруг трона, на почтительном расстоянии, замерли высшие сановники империи. За массивной колонной, отделанной изразцами из Изника, тучный и обрюзгший второй визирь Реджеп-паша решился склонить голову к уху казначея Ибрагима.

— Говорят, от всего войска правоверных газиев… — прошипел он тихо, слова походили на шелест сухого листа, — … и десятой доли не осталось. А янычарский корпус…

— Молчи, безумец! — оборвал его казначей, не поворачивая головы. — Хочешь, чтобы твой язык намотали на твой же тюрбан? Великий Визирь… он вернется с победой. Как всегда.

— Аллах велик, — вздохнул Реджеп-паша. — Однако этот гяурский шайтан, Смирнов… Клянусь бородой Пророка, он заключил сделку с самим Иблисом. Небесный огонь! Летающие корабли! Это колдовство.

Ибрагим не ответил. Он с силой сжал свои четки. Оглушительный треск лопнувшей бусины заставил несколько голов дернуться в их сторону. Визирь с казначеем тут же окаменели, превратившись в статуи.

Чуть поодаль, на специально отведенном месте, стояли два европейца: изящный и утонченный французский посланник, шевалье де Вуазен, в напудренном парике и камзоле из синего бархата, и его английский коллега, сэр Реджинальд Крофт, одетый с нарочитой строгостью в темное сукно. Лица обоих выражали безупречное скорбное участие.

Привыкший к промозглой сырости Лондона, Крофт с