И Намор - В третью стражу [СИ]

    — Встречаешься с Жаннет?

    — Дьявол! Баст, есть что-нибудь, чего ты не знаешь?

    — Вероятно, есть, но я не знаю, что это, — ушел от прямого ответа Ицкович. — Ладно, ... Я еду в Париж. Поедешь со мной?

    — Почему бы и нет? А ты точно за мной не ...

    — Нет. — И это была истинная правда, но, с другой стороны, и отпускать Ольгу не хотелось. "Свой человек в Гаване"[99] никогда не помешает, а Ольга, как неожиданно вспомнил Олег, была не только своей – то есть, еще одним человеком оттуда – но и профессиональным историком, и работала "там", что характерно, в отделе истории БАН[100].

    — Ну, как знаешь. — Как-то очень "вкусно" усмехнулась Кейт. — А когда мы едем?

    — Сегодня. — Улыбнулся в ответ Олег. — Где твои вещи?

    — На вокзале, — вздохнула Кейт. — Ты не представляешь, Баст, какая это морока. Три чемодана... И ведь без них тоже не обойтись ...

    Маленькая, уютная Гаага оказывала на Федорчука странное, почти гипнотическое, действие, — хотелось бесконечно бродить по узким улочкам окраин, заходить в небольшие лавочки и кафе, и смотреть. Просто смотреть, не прикасаясь, молча, как в музее, переходя от одного дома-экспоната к другому, разменивая возможность изучать улицы-экспозиции на звонкую монету минут и шуршащие банкноты часов. — Но этой наличности у Виктора как раз и недоставало, до такой степени, что он с удовольствием занял бы у кого-нибудь ещё хотя бы сутки, чтобы прийти в себя. Чтобы только не думать о содеянном, только не вспоминать...

    Внезапно возникшая идея "выставить на бабки" советского резидента в Гааге Вальтера Кривицкого поначалу вызвала у Виктора лёгкий приступ энтузиазма.

    "Да, мы таких как он в девяностые на гнилом базаре ловили и на счётчик ставили... Лохов чилийских. Дятлов тряпочных, бисером обшитых", — накручивал себя как перед неприятной встречей или тяжёлыми переговорами когда-то в прошлом. Или теперь надо говорить, в будущем? Бес его разберёт, но смысл-то понятен и этого достаточно.

    Но недаром сказано, "на трезвую голову"! Работа мысли приглушила горячность первого порыва, а вместо необузданных фантазий, в сухом остатке, задержались только вопросы, и становилось их – по мере размышлений – всё больше. Есть ли прикрытие? И если да, сколько их и где? Каков распорядок дня резидента? Как проводят день его жена и дочь? И самый главный вопрос: на чём его ломать?

    В том, что матёрый разведчик не принесёт вожделенные доллары и фунты "на блюдечке с голубой каёмочкой", Федорчук не сомневался. Так же как и в том, что у него самого хватит сил, и физических и моральных исполнить задуманное.

    Celebesstraat, узкая улочка – двум телегам не разъехаться – в северо-западной части Гааги, мирно дремлющая в окружении таких же улиц с колониальными именами: Суматранская, Яванская, Моллукская. В нескольких кварталах от железнодорожного вокзала, полчаса неспешной прогулки среди одинаковых трёх- и четырёхэтажных домиков, настолько плавно переходящих один в другой, что об изменении номера дома можно догадаться только по табличке, и то не всегда. Казалось, названия улиц придают воздуху особый аромат, лежащий на поверхности: пряности и кофе, — но в тоже время с послевкусием солёного морского воздуха и застарелой ржавчины.

    Брусчатка, велосипеды у тротуаров, почтовые ящики и редкие люди, настолько чужеродные между стен красного кирпича, что кажутся необязательными среди этого царства вещей. Дом номер 32, в три этажа: на первом – магазинчик антикварных книг герра Лесснера, окна второго и третьего плотно зашторены, — ни горшков с геранью, ни утюгов на подоконниках.

    Возможность слежки осложнялась тем, что все ближайшие кварталы плотно застроены – дома тянутся стеной, практически без разрывов, ширина улиц и почти полное отсутствие деревьев не оставляют мест для укрытия наблюдателя. Выбор modus operandi[101] невелик, — нагло идти напролом и свернуть себе шею, или подумать, подумать.

    "Думай, голова – шапку тебе куплю!"

    Решение проблемы нашлось через несколько минут внешне беззаботного фланирования, за перекрёстком с Bonistraat. Оно имело вид вполне прозаический, с некоторой, обывательской, точки зрения даже умилительный.

    На тротуаре, перед открытой дверью расположился седовласый, немолодой – даже на первый взгляд – господин. Опорой для его несколько грузного тела служило кресло на небольших, явно не приспособленных для перемещения по улицам, колесиках. Господин кутался в шерстяной плед с геометрическим рисунком тёмных тонов, поверх пледа у него на коленях лежала закрытая книга с тусклым, но хорошо видимым издали, золотым тиснением на обложке: "Jacobi Sprengeri et Henrici Institoris. Malleus maleficarum" [102].

    Виктор усмехнулся про себя, — тоже мне инквизитор на заслуженном отдыхе! Небось, и дыба, списанная по амортизации, в подвале припасена на всякий пожарный случай, и "испанский сапожок" с именной табличкой "За тридцать лет беспорочной службы" от престола святого Петра, — на антресолях пылится.

    "Впрочем, они же все здесь закоренелые протестанты. Ну да хрен редьки не слаще, но благодарность не от Папы Римского, а от наследников какого-нибудь Лютера или Кальвина[103]".

    Рядом с креслом старика, погружённого в созерцание чего-то недоступного случайному свидетелю, скромно сидел небольшой, похожий на ожившую сапожную щётку, скотч-терьер. Поводок его ошейника был привязан к ручке кресла. Хреново, — на искушённый взгляд, — привязан. Хоть и крепко. Подобно хозяину, пёс был занят своими, уж тем более непонятными прохожим-людям, проблемами. Полуприкрытые глаза его казались обращёнными внутрь, навстречу отрицаемой церковью собачьей душе, которая есть тьма египетская по сравнению с человеческими потёмками. Лишь изредка топорщилась верхняя губа, обнажая внушительные клыки вкупе с остальными, положенными хоть одомашненному, но всё же хищнику, зубами. Намёк на рычание, беззвучно проступавший сквозь плотно сжатые челюсти, оставался скорее на уровне тщательно культивируемого охранного рефлекса, нежели прямо и явно демонстрируемой агрессии.

    Федорчук с трудом стряхнул мелкое наваждение с явственным религиозно-философским оттенком, вызванное созерцанием казалось бы обыденной картины отдыхающего породистого пса и его хозяина, открывшего к тому моменту книгу на полях которой рассыпался бисер маргиналий[104].

    "Хорошо не пудель, язви его в душу. Вроде отпустило немного", — тут Виктор понял, что уже несколько минут стоит на тротуаре рядом с захватившей его внимание и воображение парочкой, — старик и пёс, — и не понимает, что же заставило его перейти на другую сторону улицы, поближе к ним.