Алексей Волков - Клинки надежды

– Формально Муруленко подчинены юнкера, – напомнил Канцевич.

– Которые за ним подавно не пойдут. Очень уж он их открыто ненавидит и совсем недавно практически в открытую подбивал против них запасных. Это слишком разнородные элементы, чтобы из сотрудничества могло бы вырасти нечто путное. Другое дело, что новый начальник школы старается сохранять лояльность правительству, но вопрос: правительству как единственной правомочной форме власти или кому-нибудь из его граждан? Оно же состоит из достаточно разных людей, и каждый из них пытается тянуть в свою сторону. Будем надеяться, что Либченко воспользуется моим приглашением и приедет сюда разрешить возникшие вопросы.

– Хорошо, а Шнайдер? Вы хотите сказать, что у него есть реальная сила?

– Как мне утром донес некий доброхот – да. – Аргамаков скупо улыбнулся. – Приятель нашего Орловского усвоил ночной урок и, говорят, переформировал свои отряды. Причем в отличие от запасных, все эти месяцы предававшихся безделью вперемежку со стихийными грабежами и буйством, питомцы Шнайдера были сплочены делом. Искореняли гидру контрреволюции, как здесь выражаются. Проще говоря, искали недовольных нынешним демократическим правлением. Между прочим, у них есть подобие дисциплины, и приказы начальника они выполняют безоговорочно.

Стук в дверь прервал рассуждения Аргамакова. Стук резкий, не чета вчерашнему вежливому постукиванию доктора.

– Да!

– Разрешите, господин полковник? – Прапорщик Збруев застыл на пороге со вскинутой в воинском приветствии рукой.

– Проходи, Фомич.

Збруев, кряжистый, крепкий, из кадровых унтеров, отбил несколько четких шагов. Звякнули кресты на груди.

– Присаживайся. Что в городе? Порядок?

– Какой порядок? Бардак! – Збруев осторожно присел на краешек стула. – Полнейший беспредел, Александр Григорьевич!

Прапорщик был в составе бюро по записи добровольцев. За годы службы он воспитал столько солдат, что было бы грехом не воспользоваться богатым опытом полного георгиевского кавалера.

Полковники переглянулись.

– Возле бюро собралась толпа баб и барынь с плакатами. Написано, мол, не отдадим мужей и сыновей в лапы золотопогонникам. Не дадим слугам старого режима наших мужчин на пушечное мясо. И даже, – Збруев понизил голос, словно произносить подобное было постыдным, – убирайтесь из города.

– Только стоят, и все? – уточнил Канцевич, вновь поправляя пенсне.

– Никак нет. Стараются никого не пропустить внутрь. Вопят, как резаные, пытаются в бюро залезть. Ну, прямо натуральные ведьмы, ей-богу!

– Интересно. – Аргамаков стал привычно почесывать бороду.

– Какое интересно? Чистый срам! – высказал свое мнение прапорщик. – А на какой-то площади по дороге сюда митинг кипит. Оратор из господ вопит, мол, заявились в Смоленск свободу порушить. И что ночные ужасы – наших рук дело. Чтобы, значит, народ покрепче запугать.

– Что еще за ужасы?

– Ну, там опять кого-то убили в своих квартирах. Я так и не понял, кого. Полиции-то нет, вот и развелось разбойников – страсть. А этот, из господ, все пытается свалить с больной головы на здоровую.

Чувствовалось, что старому вояке хочется в сердцах сплюнуть на пол или хотя бы загнуть замысловатое колено. Одна беда – перед командиром так себя вести неудобно.

– А народ? – Аргамакову самому захотелось покрыть матом неизвестного болтливого господина. Еще лучше – дать ему разок от души, чтобы болтовня имела под собой хоть какие-нибудь основания.

– Разве ж это народ? Стадо баранов! Им что говорят, они в то и верят. – Лицо Збруева было суровым. Самого прапорщика пустопорожней болтовней было не убедить.

– Час от часу не легче, – тихо произнес Канцевич.

– Меня другое интересует. Кто это воду мутит? – Присевший было Аргамаков поднялся, сделал несколько шагов взад-вперед. – Хотелось бы согрешить на Муруленко. Только у него с господами общего языка нет. Шнайдер? Или еще кто-нибудь?

Он извлек папиросу, сунул в рот и, уже собираясь прикуривать, спохватился, раскрыл портсигар перед прапорщиком.

– Угощайся, Фомич.

– Спасибо, господин полковник. – Папиросу Збруев взял аккуратно. Предпочитал курить свои, начиненные крепким самосадом, но раз командир угощает, то надо брать.

Аргамаков затянулся ароматным дымом и вдруг встрепенулся:

– Ты ему ничего не сделал?

– Сами же приказывали: местных не трогать. – В глазах Збруева мелькнули огоньки. – А что, надо было бы, господин полковник?

– Надо, да нельзя. – Аргамаков облегченно перевел дух.

Он-то уже стал опасаться, что верный Фомич мог не удержаться и если уж не пристрелить неведомого болтуна, то крепко накостылять тому по шее.

Учитывая же сложную обстановку в новоявленной республике, ссору допускать не стоило. Научить никого не научишь, а шума будет столько!..

Одновременно с этой явилась другая мысль, горькая, как вся нынешняя обстановка. Вроде совсем недавно спасли горожан от страшной судьбы, и вот уже все это забыто под влиянием первого встречного болтуна! Или – как их там называл Орловский? – баюна. Этакого мага языка, чье волшебство направлено на убеждение слушателей в своей правоте. Хотя та правота – смесь болезненных фантазий говорящего с позаимствованными нездешними мечтами и совсем уж бессмысленной откровенной ахинеей.

Лучше уж откровенный враг Муруленко, чем безответственные болтуны, которых прижми чуть покрепче, и вмиг услышишь иные песни. Отпусти – вновь начнут поливать всех грязью.

И откуда взялась такая порода? С виду – люди как люди. Иногда даже способны здраво рассуждать. Когда речь не заходит о каких-либо проблемах, кроме простейших, сугубо личных.

– Так. Распорядитесь, Александр Дмитриевич. Из расположения поодиночке никому не выходить. Всему личному составу постоянно быть при оружии. Даром ни у кого и ничего не брать. В конфликты стараться не вступать. Но при угрозе применять оружие. И еще. На территорию бригады никого из посторонних не допускать.

– Простите, Александр Григорьевич, к членам местного правительства это тоже относится? – деловито уточнил начштаба.

– Я сказал: никого. Только с ведома дежурного по части и по его непосредственному распоряжению. Не хватало нам тут какого-нибудь Муруленко!

Збруев, сидевший в уголке, в конце каждой фразы старательно кивал. Уж он-то, проживший в казармах и на казенных квартирах почти всю сознательную жизнь, ни умом, ни сердцем не мог принять в качестве вершителей судеб каких-то самозванцев, единственным достоинством которых было умение красиво говорить. Да и существование губернской республики казалось ему таким же нелепым, как подводное царство.