Родная партия - Глеб Ковзик

Что бы это могло быть, как не ракетой?

Я глубоко дышал, стучало наперебой сердце; завидев перед собой неизбежное, вскоре закричал, заорал на ракету, упавшую мне под ноги в тоннель метро.

А потом случилась солнечная вспышка.

Шар, покрытый белым, проглотил всё вокруг, и было не жарко от пекла – совсем наоборот, ледяной мглой сковало всё вокруг. Шар быстро улетучился, растворился в темнеющем после вспышки пространстве, зияющий развал повсюду ширился трещиной; неведомая сила толкнула меня в эту дыру, не позволяя сопротивляться.

Потоки звездного ветра гнали жизнь вперёд. Сознание летело метеором, а тело мое омывалось сияющими золотым огнём; всё вокруг было горьким, жгучим от пламени и податливым, казалось, что и воздух слеплен, и темнота текла во мне, отбирая историю, развязывая нити памяти из моей головы, скручивая их в новые узоры.

Я оживал.

Я снова чувствовал.

Я погибал и вновь рождался.

Веки разомкнулись, и тьма безвременья потеряла надо мной власть.

Сперва пробудилось обоняние. Пахло чем-то отдаленно знакомым, чем-то из детства. Духи? Такими пользовался разве что дед. И странный шоколадный запах.

Глаза открылись. Что-то на лице. Я сбросил предмет на пол – оказалось, что это книга, “Живаго” Пастернака. Рядом с ней прокатилась откупоренная и опустошенная бутылка. Повертел головой. Белый потолок с заметным швом. Стены с неприятными оранжевыми обоями, картина в позолоченной оправе, вазы с алыми гвоздиками, скульптура на столе – фигура из конской тройки. Допотопный телевизор и видеомагнитофон, ни ноута, ни айфона под рукой. Мебель древняя… Вообще всё древнее, я такое давно нигде уже не видел. Словно в раритетной квартире оказался.

Встав с кровати, я подошел к окну. Тело ещё горело как от мороза, будто было не своим. А за окном… Москва. Но какая-то не такая. Что за хмурость? Куда подевался Сити? И почему снежно?

В окне показалось отражение незнакомца. Я обернулся, поискал зеркало в комнате. Увидев себя, в ужасе всхлипнул.

“Это кто? Я, что ли?”, говорил сам с собой. Пощупал тело – все щипки отозвались. Высокий лоб, впалые щеки и большой нос, серьезные морщины. Всё на лице поменялось, остался лишь знакомый силуэт. Где моя рыжая шевелюра? Почему я постарел на десять лет?

– Андрюша! – раздался неизвестный женский голос из коридора. – Быстро завтракать. Служебная машина через полчаса.

Какая ещё служебная машина?

В просторном коридоре стояли книжные шкафы, забитые до отказа, среди них некоторые пестрели красным и синим. Виднелись несколько комнат; из одной, напоминающей директорский кабинет в школе, донеслась с наигранной музыкой фраза “Говорит Москва. Московское время восемь часов…” Я пошел туда, приоткрыл дверь.

Мужчина, стоявший спиной ко мне, надевал серый костюм. Взгляд зацепил выразительные брови и большие роговые очки. Он заметил меня в зеркале шкафа.

– Андрей, собирайся. Не будем возвращаться больше к этой теме, ладно? Мне не нужны больше проблемы с комитетчиками. Наверху разговоры пошли. Есть предел моему терпению. Уехать за границу тебе не дам, всё, забудь. Сначала прибери то, что натворил, а потом хоть послом в Канаду.

Я молчал. Видимо, мужчину это задело. Но мне и правда сказать было нечего, не знаю, кто эти все люди. И этот календарь на стене с жирной цифрой 1985, коммунистический донельзя, и картина с шагающим Лениным, всё это парализывало.

– Ты что, не слышишь меня?

Сзади подкралась какая-то женщина, крутобедрая и совсем незнакомая. Я сошел с ума, меня окружает всё неизвестное.

— Я не понимаю.

— Чего ты не понимаешь?

— Кто вы?

Мужчина раскрыл рот в удивлении.

— Виктория, звони Чазову. Или Морковкину в Кащенку. Мой сын допился — не узнает родного отца! Уведи его с глаз долой. Негодяй, подонок просто!

Женщина, которую звали Викторией, аккуратно взяла меня под локоть, отвела на кухню и злобно шикнула. Я совсем растерялся. Помогите мне, кто-нибудь!

— Перестань, умоляю, заклинаю тебя, – заговорчески произнесла эта женщина. – У отца аврал на работе. Заводу пятилетку закрывать, он уже скоро спать будет в рабочем кабинете, а от тебя одни неприятности. Ты уже взрослый мужчина. Прекрати эти детскости, семья ведь пострадает.

– Я… Мне нужно присесть. Может, съел что-то не то.

— Или выпил, бесстыжий.

— Ну и приход у меня.

Женщина рывком посадила меня на стул, заставила есть кашу. В желудок упало горячее. Хотелось плакать. Нужно спрятаться ото всех, чтобы обдумать всё произошедшее. Пока я доедал кашу, потекли ручьем воспоминания: про октябрьское утро, мамины причитания о Трампе, про Аслана и Нику, вспомнилось напуганное лицо безумной женщины, трепетавшей белым взглядом от слова война, а потом понурый ветеран-инвалид, жаловавшийся на свою судьбу; строки последней песни, которую мне довелось слушать, текли назидающе — как же хочется увидеть свет, что пробьется сквозь тьму и положит конец моему безумию!

Я полностью отдался этим воспоминаниям, не мешал Виктории собирать меня в дорогу, стал марионеткой в её руках. Казалось, это нравилось женщине – на меня как с рога изобилия посыпались комплименты. Она проводила меня на лифте, сказала, что подождет “служебку”.

К подъезду неспешно завернул черный автомобиль, начищенный до блеска. Внутри кожаный салон, в котором можно утонуть. Понуро сев в него, я крепко зажмурился, надеясь, что всё это исчезнет, что всё вернется обратно.

Но машина тронулась, и ничего не изменилось.

Я в полном невменозе. Что делать?

Нужно воссоздать историю, иначе я так и буду биться разумом об свой череп. Что случилось с Россией? Что произошло со мной? Что сделалось с миром? Что это за мир такой? Почему всюду советская эпоха? Что значит этот календарь? Кто эти люди, что меня окружают?

Машина ехала очень ровно, ощущалось, как водитель деликатно вёз меня куда-то в центр. Улицы я узнавал, как Этим временем следует воспользоваться. Как довезут, спрячусь где-нибудь и продолжу размышлять в одиночестве.

Что у меня есть? Мелкие