Валерий Елманов - Битвы за корону. Прекрасная полячка

— Если услышу от государя дозволение тебя помиловать, будь спокоен, — заверил я его, сделал пару шагов и озадаченно остановился, вглядываясь в лежащие на снегу тела погибших бунтовщиков.

Дело в том, что первый из них, положенный чуть поодаль от всех прочих, оказался мне знаком. Выходит, Шуйский меня снова надул, ибо вот он, Иван Голицын. Теперь понятно, почему боярин столь легко посулил выдать мне его головой. Да потому, что головы у Ивана уже не имелось. Ну не совсем, конечно, частично. Выстрел кого-то из моих гвардейцев пришелся ему точно в глаз, на выходе разворотив чуть ли не половину задней части черепа. И тут Василий Иванович сжульничал. Ох и пройдоха!

Я повернулся к нему, кивнул, подзывая, и, когда он подбежал, угодливо семеня, осведомился, указывая на труп Голицына:

— Значит, головой выдашь?

— Чего не посулишь, когда жизнь на кон брошена, — пробурчал он, уставившись на грязный снег под ногами. — Да и не солгал я. Вот он, пред тобой лежит. А уж какого выдать, живого али нет, — о том уговора не было. Ну слукавил малость, не без того.

— Это верно, — согласился я и, подметив, как мои люди выходят из Успенского собора, бережно вынося тело Дмитрия, водруженное на своеобразные носилки из стрелецких бердышей и изъятых у заговорщиков копий, кивнул в ту сторону. — А теперь вон туда посмотри.

Тот повернул голову и, поняв, кого несут, попятился, упав. Я помог подняться. Правда, весьма бесцеремонно, за шиворот. Когда носилки поравнялись со мной, я остановил гвардейцев и распорядился опустить тело.

— Государь, милости прошу для Василия Ивановича Шуйского, — произнес я негромко и, выждав пару секунд, повернувшись к боярину, констатировал: — Молчит царь. Не желает отменять свой приговор.

— Он ить мертвый, — пролепетал Шуйский.

— Ну да, мертвый, — невозмутимо согласился я. — Точь-в-точь как Иван Голицын.

— А чего ж ты мне…

— Чего не посулишь, когда жизнь на кон брошена, — процитировал я его собственную фразу. — Но ведь и я не солгал. Обещал, что попрошу заступы, и попросил. А уж у живого или мертвого, о том у нас с тобой уговора не было.

— Все одно — обман! — возмутился он.

— Ну слукавил малость, не без того, — вновь воспользовался я его недавней терминологией. — Но ты и меня пойми: с волками жить — по-волчьи выть. А с таким волчарой, как ты, тем паче.

— Но я ж покаялся, — недоумевающе уставился он на меня, еще не осознав, что ему пришел карачун, трындец, абзац и финиш одновременно, и на всякий случай, вдруг я оглох, повторил: — Я во всем покаялся.

— Видишь ли, ранее ты тоже каялся, и тебе давали возможность стать хорошим человеком, но всякий раз ты неудачно использовал свои новые попытки, — пояснил я. — Теперь все. Считай, что у господа бога их лимит закончился. — И, дружески хлопнув по плечу, подтолкнул в сторону прочих пленных бояр, а тело Дмитрия понесли дальше, в Архангельский собор.

Кажется, Шуйский что-то выкрикивал мне вслед, и, скорее всего, это были ругательства. В иное время непременно остановился бы послушать. Ничто так не услаждает слух, как брань бессильного врага. Действительно приятно. Но дела, дела. Мне ж еще надо показаться в царских палатах. Так сказать, отметиться, ну а заодно посмотреть что и как. К тому же волновала судьба еще нескольких человек, проживавших в них.

Нет, императрица в их число не входила. Жива Марина Юрьевна или нет, честно говоря, меня не больно-то волновало. Более того, в глубине души я надеялся, что заговорщики успели с нею расправиться. Баба с возу, — и волки сыты, как говаривал великий путаник русских пословиц и поговорок шведский принц Густав. За музыкантов моего оркестра, остававшихся при палатах, я тоже был спокоен. Вчера вечером я специально предупредил их, чтобы шли ночевать в Запасной дворец.

Зато за задиристого Микеланджело, которого в Москве успели окрестить Миколой Караваем, было тревожно. Могли мятежники под горячую руку с ним расправиться, ох могли. Волновала меня и судьба царских «секлетарей». С покойников какой спрос, а мне кровь из носу требовался секретный архив Дмитрия — не дай бог, всплывет невесть где. А кроме того, в нем такие бумаги, за которые не один я — и ясновельможный пан Мнишек выложил бы не одну тысячу.

Я уже направлялся к Красному крыльцу, но остановился, подумав, что ни к чему быть человеком, принесшим скорбную весть. Пусть скорбным гонцом окажется кто-нибудь иной. Отправив в палаты к Марине Юрьевне Зимника, я решил чуть обождать, пока утихнут первые женские вопли. Вдобавок мне припомнилось еще одно неотложное дело, и я, развернувшись, направился обратно в Успенский, дабы наскоро отписать Годунову в Кологрив об основных событиях, приключившихся сегодня. Заодно следовало предупредить Ксению, что со мной все в порядке, но приезжать в ближайшие три дня нельзя, ибо… некуда.

Да-да, это мне с Федором есть где жить — остается Запасной дворец. Но жених до свадьбы не имеет права проживать с невестой в одном доме, не положено, посему вначале следовало прикупить себе на торгу сруб для избы, скоренько поставить ее, а уж потом… Короче, как ни крути, а минимум дня три ей придется побыть в Кологриве.

Отправив гонцов к Годунову и вторично подойдя к Красному крыльцу, я остановился подле двух рослых бравых иноземцев из дворцовой стражи. Странно, откуда они тут появились? Их же вроде бы разогнали мятежники. Присмотрелся и невольно залюбовался. Красавцы, что и говорить. Гренадеры хоть куда. Даже оружие в их руках выглядело роскошно. На лезвии каждого бердыша, прикрепленного к древку серебряными гвоздиками, золотой царский герб, само древко обтянуто красным бархатом, увито серебряной проволокой, а сверху в изобилии свисали серебряные и золоченые кисти. Это откуда у нас такие бравые? Ага, судя по красным кафтанам и плащам из вишневого бархата, ребятки из сотни француза Якова Маржерета.

На мой изучающий взгляд оба отреагировали совсем не так, как я ожидал. Вместо смущения и потупленных взоров совсем наоборот — сурово выпрямились, демонстрируя неусыпную бдительность. Лица невозмутимые, словно и не они несколько часов назад, вместо того чтоб драться насмерть, защищая царя, преспокойно пропустили бунтовщиков в палаты.

— Ну и наглецы! — вырвалось у меня.

— Да уж, — согласился Брянцев, которого я специально прихватил с собой, чтоб с первых минут недвусмысленно дать понять Марине, за кем стоит стрелецкая сила. — Я б на их месте со стыда провалился, — добавил он, — а им хоть бы хны. Эвон, бердыши похватали и стоят как ни в чем не бывало.

— Теперь стоять не будут, — прошипел я сквозь зубы и, обернувшись к своим людям, распорядился немедленно их заменить. В такое тревожное время нужна подлинно надежная охрана, а не эта расфуфыренная шелупонь с декоративным оружием. Впрочем, таким воякам настоящее и ни к чему.