Сталин и заговор генералов - Минаков Сергей Тимофеевич

Итак, вместо Пажеского корпуса и Павловского военного училища — Александровское. Все это, по нарастающей, лишь усиливало и делало все более заметным «комплекс» сословно-корпоративной «неполноценности».

Для открытия удачной военной карьеры очень важно было попасть в гвардию. Лучше — в «старую гвардию». Для карьеры и связей, для престижа, если нет средств для службы в гвардейской кавалерии, то только л.-г. Преображенский полк^{249 250}. Однако консерватизм традиций там был особенно устойчив и весьма заметно, даже демонстративно, культивировался. Мезальянс ари-стократа-дворянина и простой крестьянки, давший жизнь большому потомству, в том числе и М. Тухачевскому, кажется, отразился на судьбе отца будущего маршала (такой брак закрывал возможности службы в элитных гвардейских частях и на некоторых иных поприщах). Он, несомненно, «подпортит» родословную и М. Тухачевскому. Это обстоятельство, конечно, ограничивало диапазон выбора^{251 252}. Второй старейший полк гвардейской пехоты, Семеновский, формально был равноценным своему «полку-близнецу», однако по составу офицеров, по их родовитости, но их связям при дворе все-таки уступал Преображенскому.

Но и прохождение Тухачевского как первого по баллам выпуск-ника-александровца в л.-г. Семеновский полк не могло быть обеспечено лишь уровнем успеваемости. '

Вновь направленные в гвардейские полки выпускники военных училищ проходили еще фильтрацию через офицерские собрания данных полков, где весьма требовательно относились к происхождению, социальным характеристикам кандидата и его ближайшего окружения. Кандидат должен был обладать также безупречной репутацией по политическим взглядам, по мировоззрению, ничем в этом отношении быть не запятнанным. Важную роль (порой даже решающую) играла принадлежность кандидата к старой «полковой фамилии». Предки Тухачевского начали служить в л.-г. Семеновском полку еще с первого его набора, с конца XVII века¹. Служили они в полку и в начале XIX в., в его составе принимали участие в Отечественной войне 1812 года^{253 254}. В этом отношении М. Тухачевский, принадлежавший к «семеновской фамилии», оказался в полку «своим». Наконец, офицер одного из старейших полков императорской гвардии должен был иметь достаточно средств, чтобы позволить себе вести сопряженную со значительными денежными расходами жизнь столичного гвардейского офицера¹. Этих средств у Тухачевского, конечно, не было. С учетом всего вышесказанного, конечно же, формальных оснований для отказа Тухачевскому в праве начать офицерскую карьеру в л.-г. Семеновском полку не было. Однако, видимо, еще одно обстоятельство сыграло свою положительную роль в судьбе Тухачевского.

По свидетельству человека, знавшего его в юнкерский период, портупей-юнкер Тухачевский в 1913 г. во время Романовских торжеств (празднования 300-летия дома Романовых) нес караульную службу в Кремлевском дворце. «Здесь же впервые Тухачевский был представлен Его Величеству, обратившему внимание на службу его и особенно на действительно редкий случай для младшего юнкера получения портупей-юнкерского звания. Государь выразил удовольствие, ознакомившись из краткого доклада ротного командира о служебной деятельности портупей-юнкера Тухачевского»^{255 256}. Была ли затем прямая рекомендация Тухачевского царем в гвардию или нет, не столь существенно, если уже сложилось мнение о юнкере, отмеченном вниманием Николая II. Этот случай оказался эпизодом, но весьма характерным, хотя, очевидно, не усилившим любовь Тухачевского к царю.

Известны факты совершенно иного отношения будущего маршала к Николаю II. Один из приятелей Тухачевского по кадетскому корпусу вспоминал, как в 1912 г., во время Бородинских торжеств в Москве, во время парада и прохождения Николая II вдоль строя кадетов, М. Тухачевский шепнул своему товарищу, указывая на монарха: «Вот бы его убить!»¹. Наверное, это был юношеский эпатаж, навеянный демонической героикой эсеровских «подвигов», или очередная шалость, что было свойственно будущему маршалу, но и они показательны. К этому свидетельству примыкает еще одно, относящееся к тому же году:'

Н. Кулябко, познакомившись именно тогда с семейством Тухачевских, по собственному признанию, «не без предубеждения отнесся к юнкеру Тухачевскому. «Будущая опора трона», — подумал я о нем. Однако не кто иной, как сам Михаил Николаевич, туг же заставил меня усомниться в правильности этого моего предположения. Братья сообщили Михаилу, что они готовятся к посещению Кремлевского дворца, где обязательно будут «августейшие» особы. К моему удивлению, он встретил это сообщение довольно скептически. — Что же, ты не пойдешь? — удивились братья. — Меня это не очень интересует, — пожал плечами Михаил и заторопился к себе в училище. Из дома мы вышли вместе. По дороге завели разговор о революции пятого года. Михаил с острым интересом расспрашивал меня, и я окончательно убедился, что мой спутник — юноша серьезный, думающий, отнюдь не разделяющий верноподданнических взглядов, характерных для большинства кадетов и юнкеров. Постепенно я все больше проникался симпатией к Михаилу Николаевичу. Наши беседы раз от разу становились все более откровенными. Михаил не скрывал своего критического отношения к самодержавию и так называемому «высшему обществу»^{257 258}.

Участие Николая II в судьбе Тухачевского могло лишь усилить в нем ощущение «незаконнорожденности» в обстановке сохранявших господство традиций «петербургской империи». В русле достоевско-бахтинских размышлений позволю себе назвать это ощущение «незаконнорожденности» «комплексом Смердякова».

Смердяков — четвертый, незаконнорожденный, из братьев Карамазовых — существо с внутренним, драматичным диалогом — ссорой, «войной» высокородного и низменного, «подлого», «ничтожного», ни тем, ни другим в полной мере не являющимся. Его обуревает хроническая тоска по целостности, по «воплощению». Это призрак, стремящийся обрести лицо. Это — существо вне закона, отторгнутое культурно-исторической традицией. Это — «культурная аномалия», «болезнь Культуры» и традиции. Это — маргинал. Это — «оборотень». Это, несомненно, фигура «карнавальная» по существу. Это — шут. Это — отторжение от традиции, культурного космоса, от «бога», от «Отца». Это — отторжение, таким образом, от «блага» и «добра». Это — дитя Хаоса и Беззакония, Войны и Смерти. Это — существо, несущее Смерть и Разрушение. «Демон», погруженный в «небытие», в «незаконность», в «произвол», во «зло».

И Смердяков, восхищаясь Иваном Карамазовым, как П. Верховенский, Н. Бердяев и М. Тухачевский восхищаются Н. Ставрогиным, идеализирует в своем кумире как раз то, что несет разрушение культурно-исторической традиции, «отчества», — карамазовский рационализм-революционаризм. «Путь безбожного своеволия человека, — заметил Н. Бердяев, — должен вести к отцеубийству, к отрицанию отчества. Революция всегда ведь есть отцеубийство»²⁵⁹. Смердяков, рождением своим поставленный вне закона, т. е. «вне Отца», вне «отечества», устремлен к своему идеалу противоотеческому, высокомерно-рационалистическому, разрушительному аристократизму. Он устремлен к «обаятельному», завораживающему «аристократу в демократии». Думается, эта формула стала доминантной в психокультурном настрое Тухачевского, прямо или косвенно предопределявшей его «нравственную бесчувственность» и склонность к эстетическим приоритетам. В контексте вышесказанного становится более понятной и устойчивость менталыю-мировоззрен-ческой формулы Тухачевского, сквозным образом определявшей его поведенческую модель, — «аристократ в демократии обаятелен». Попранный Революцией «аристократизм» допускается в качестве формулы поведении для Тухачевского в порядке индивидуального исключения, ибо он с лихвой компенсируется для Революции его «военно-революционными услугами». Так выделяется его «индивидуальная неповторимость», его «оригинальность», его «избранность». Таким образом компенсируется его «комплекс бастарда», «комплекс Смердякова».