Кино Индии вчера и сегодня - М. К. Рагхавендра

Так или иначе, существуют ярко выраженные принципиальные различия между западными и индийскими мелодрамами. В качестве примера обратимся к хорошо известному роману с отчетливыми признаками мелодрамы — я имею в виду «Большие надежды» Чарльза Диккенса. Кроме саспенса и удивления — не обнаруживаемых в индийских текстах, поскольку там наличествует всевидящее око — этот роман вычерчивает надлежащие жизненные траектории для всех персонажей в зависимости от их недостатков и праведных дел, а также преподает им уроки. Этот процесс обучения предполагает ту степень свободы воли, которую вряд ли отыщешь в индийских текстах. И вот контрпример: раджа Харишчандра не следует чужим урокам, ибо он сам есть праведность. Если «Большие надежды» учат смирению Пипа и Эстеллу, то история Харишчандры образцовым примером наставляет только зрителя/слушателя.

Возвращаясь к кинематографу, следует сказать, что в числе лучших голливудских мелодрам называют фильмы Дугласа Сёрка, такие как «Все, что дозволено небесами» (1955); там персонажи тоже выходят на новый уровень понимания, к которому их подводят траектории их жизни, чего нельзя сказать о героях «Бродяги», «Стены» и «Кто я для тебя?», остающихся неизменными по своей сути. Виджай в «Стене» номинально плохой, и он не сожалеет о содеянном. Судья Рагхунат в «Бродяге» смягчается, но не потому, что раскаивается в своей чрезмерной жесткости, а потому что обнаруживает, что молодой человек, выступавший против него в суде, — его сын. Обстоятельства (уже известные нам) становятся известными и судье. Западные и индийские мелодрамы включают в нарратив «моральную мистику», вмешательство потусторонних сил, но в последнем случае мы видим, как работает его механизм, например, что боги озабочены судьбой Харишчандры и даруют ему божественное благословение, как и в фильме «Кто я для тебя?», где проводником этой божественной воли становится семейный пес.

Нравственное поучение

Как я отмечал в предыдущей главе, индийские имена персонажей в кино на хинди не подразумевают принадлежности к конкретной религии, а обозначают среду, в которой религия способствует идентификации только неиндуистов. Зеркальным отражением этой ситуации является жанр мусульманского социального кино (часто снимаемого режиссерами-индусами) с такими картинами, как «Моя любимая» (1963) и «Замужество» (1982), где все носят мусульманские имена, и если используется имя на языке хинди, то им наделяется чужак. Можно сказать, что индуизм — это не вера, а социальная практика, связанная с окружающей средой. Это согласуется с тем, что индуизм не допускает обращения иноверцев в свою веру. Соответственно в мусульманском социальном кино ислам тоже выступает не как вера, но как набор социальных практик. Если такие фильмы, как «Бен-Гур» (1959) Уильяма Уайлера, показывают чудеса, чтобы пропагандировать веру, то изображение веры в фильмах на хинди подчас граничит с автопародией, как в «Амар, Акбар, Антони» (1977). Из-за изменения отношения к вере в более поздних фильмах, таких как «Три идиота», религиозная принадлежность представляется как доставляющая неудобство.

Здесь следует обратиться к некоторым парадоксальным аспектам кино на хинди. Выше было отмечено, что нарратив в этом кино выражает известное; можно предположить, что кино на хинди «поучает» через содержащееся в фильме послание зрителю; вопрос: каким образом нечто известное зрителю может стать поучительным? Теоретически религиозное/моральное наставление может ассоциироваться с прозелитизмом, однако в Индии моральные нормы ассоциируются с дхармой, контекстуальной системой этических норм, соответствующих рождению и положению человека. Эта гипотеза кроме всего прочего объясняет значимость генеалогии в киноисториях, о чем говорилось выше. Поскольку дхарма контекстуальна, за ее «границей» нет никого, кто нуждался бы в наставлении, то есть в обращении в свою веру. Отсюда можно предположить, что послание фильма — это всего лишь знакомое утверждение, только приобретающее форму наставления. В то же время их контекстуальная природа делает принципы дхармы нечеткими, и таким образом послания фильмов трансформируются, приспосабливаясь к новым социальным условиям. Там, где ранее послание имело моральный смысл, подразумевающий преданность родителям, нации, сообществу, семье, послание, получающее распространение в новом тысячелетии, несет в себе ценности самореализации и достижения личных целей, как это имеет место в фильмах «Три идиота», «Гуру» и «Банти и Бабли». Самый большой парадокс заключается в том, что если дхарма контекстуальна, то кино на хинди проводит ее ценности как внеконтекстуальные. Контекстуальная природа дхармы может быть эффективно использована применительно к разным типам злодеев в кино на хинди, что требует отдельного объяснения.

Злодеи — это те, кто вредит главным персонажам, причем чинимое ими зло необязательно исходит от плохого человека, а может быть результатом непонимания, как в фильме «Репутация» (1949), или введения в заблуждение неудачным советом (как делает королева Кайкейя в «Рамаяне»). Если внимательно рассмотреть образы отрицательных персонажей кино на хинди, обнаружится, что вплоть до 1960‐х годов злодеи представляли собой узнаваемые социальные типы, чьи дурные поступки, как правило, ассоциировались с тем, что они плохо исполняли свои социальные роли. Авторитарные отцы подавляют детей, как в «Девдасе» (1935), «Судьбе» (1943), «Кисмете» (1943), и/или дурно с ними обращаются, как в «Бродяге». Матери обычно были олицетворением добродетели, но мачехи и свекрови (тещи) явно не годились для этой роли. Можно назвать черты, ассоциирующиеся с образом злодея; например, жадность, проявляемая ростовщиком/хозяином дома, эксплуатирующим крестьян, как в драме Бимала Роя «Два бигха земли» (1953); распутство, свойственное любовнику (его играет Премнат), в «Сезоне дождей» (1949) Раджа Капура и злой умысел, демонстрируемый брахманом Саломало в «Санте Тукараме» (1936) Вишнупанта Говинда Дамле и Шейха Фаттетала. Однако наряду с этой дхармической категорией существует и более темный персонаж, профессиональный преступник, появляющийся в фильмах «Бродяга» и «Поединок»; находящийся вне сферы действия дхармы, само «зло»; один из «практикующих нарушителей закона» в 1950‐х с опытом, лежащим за пределами кода дхармы, то есть связанным с современной эпохой. Например, преступник в «Поединке» — владелец ночного клуба и игорного дома, то есть носитель черт, ассоциирующихся с этим периодом времени.

С начала 1960‐х и позднее, как указывалось выше, общество столкнулось с чем-то особенно для себя сложным — разочарованием, постигшим нацию после Китайско-индийской войны, и кино на хинди вступило в фазу эскапизма. Экранные истории, снимавшиеся до 1950‐х, в образах своих героев воплощали судьбы нации; те, что появились после войны, уже рассказывали чаще всего о том, как действует профессиональный преступник, как в фильмах «Испытание временем» (1965) и «Похититель ценностей» (1967). Всё более экстравагантные злодеи 1960–1970‐х годов могут быть интерпретированы как свидетельство определенной степени невосприимчивости кинематографа по отношению к нации и национальным интересам. Если в «Бродяге» семья воссоединяется в зале суда, то в фильмах «Испытание временем» и «Найти друг друга» (1973) это