Александр Александров - Пушкин. Частная жизнь. 1811—1820
— Жаль. В Бадене кто только не бывал, — сказал Иван Петрович. — Гончаров, Достоевский. Последний много играл на рулетке.
— Рулетка уж десять лет как закрыта, — поведал князь. — Когда я ходил в Конверсационсгауз, в читальню, там получали, да и сейчас получают, все русские газеты, я насмотрелся на этих несчастных. Залы рулетки были рядом, и я заглядывал туда из любопытства.
— А играть не приводилось? — поинтересовался Иван Петрович.
— Меня Бог миловал, я никогда не был подвержен этой страсти. Я человек расчетливый и увлекаюсь только в любовных играх, там, где игра идет не на деньги, а на жизнь…
Иван Петрович подумал, что в любви игра тоже зачастую идет на деньги, но не стал возражать князю, найдя его парадокс достаточно изысканным.
— А вы читали Достоевского «Игрока»? — спросил он князя. — Иногда из дурных страстей создаются великие произведения.
— Нет, не читал, но я слышал про этого литератора. Он, кажется, умер?
— Да, в прошлом году…
— А вот Тургенева «Дым» читал. Слог ясный и чистый. Но в наших кругах его не любили за излишний либерализм и некоторую истерию. Впрочем, либералисты всегда немного истерики. Победоносцев сравнивал его со старой седой вороной, которую схватила и терзает лисица, а та вопиет на всю округу.
Иван Петрович улыбнулся, заметив, что при всей едкости образа нельзя отказать обер-прокурору Синода в наблюдательности.
— Но власть всегда не жалует писателей, — добавил он.
— А я был исключением, — радостно возразил князь Горчаков. — Может быть, потому, что с детства был ими окружен… А в последние годы дружил я с Федором Ивановичем Тютчевым…
— Должен заметить, что вы всегда занимались внешними делами России, тогда как внутренние…
— Милый мой, я ведь был государственным канцлером, какие уж тут только внешние! Пожалуй, мы так опоздаем, — спохватился вдруг князь. — Извините великодушно, Иван Петрович…
Пролетка тронулась, но Иван Петрович, не любивший терять зря времени, поинтересовался у князя:
— А вы читали речь Тургенева о Пушкине?
— Читал, — кивнул князь и больше ничего не добавил.
Музыкальный салон располагался в глубине сада, ухоженного, облагороженного архитектором. Хозяйка объяснила им, что построила салон по подобию салона Виардо, который ей очень нравился и куда она ходила еще девочкой.
В стеклянном павильоне был зимний сад с цветущими растениями, с большими пальмами в кадках. Посреди цветущей зелени находился словно бы островок с огромным постеленным ковром, там на небольшом возвышении стоял концертный рояль, а вокруг под пальмами, на кушетках и стульях, расположилась публика, внимавшая музыке.
Дама лет тридцати сидела за роялем и играла Шумана. Когда пианистка закончила, все находившиеся в салоне вежливо ей похлопали.
— Софи тоже брала уроки у Полины Виардо, — пояснил князь Горчаков Ивану Петровичу и похлопал пианистке, которая, приняв поздравления от гостей, подошла к ним. — Великолепно, Софи! Браво! Извините, что не встаю, нет сил…
— Что вы, что вы, князь! Я так люблю играть в этом милом зале, здесь такой прекрасный инструмент! — улыбнулась ему Софи.
— Мы его купили у Виардо, когда они покидали Баден, — вставила подошедшая к ним хозяйка.
— Последняя пьеса, кажется, была Шумана? — спросил князь. — Вам она очень удалась…
— Князь, вы такой знаток! В вашем присутствии всегда приятно играть… — Софи была явно польщена.
— Не преувеличивайте, знаток я только в поэзии и живописи, в музыке я дилетант. Если бы вы были в моей петербургской квартире, то увидели бы, что у меня порядочная коллекция полотен европейских живописцев. Вся она составилась за годы странствий. Я едва ли не полжизни провел за границей. А с собой вожу только то, что прикупаю в поездке. Сейчас стал покупать гравюры. За недостатком средств. Тоже, знаете ли, интересно, если выбрать со вкусом… Если бы вы, Софи, посетили меня в моей кельюшке, — так князь называл свою маленькую квартирку, — то увидели бы кое-что…
— Могу засвидетельствовать, что у князя прекрасная коллекция, — поддержал Горчакова Иван Петрович.
— Князь, простите, что я задам вопрос, который вам, вероятно, много раз задавали. Вы ведь близко были знакомы с нашим великим поэтом Пушкиным. Он вас ценил. Какой он был? — выспрашивала Софи.
Лицо князя залоснилось от удовольствия. Сколько бы его ни спрашивали о его великом однокашнике, это ему никогда не надоедало.
— Вот, рекомендую вам, Иван Петрович Хитрово, мой лицейский правнук, допрашивает меня уже который день и все пишет и пишет в свой блокнот. Он уж, наверное, знает про Пушкина и про всех нас поболе моего…
К ним быстро подошли, почти подлетели, в своих воздушных платьях молодые девушки, услышав веселое имя Пушкина.
— Нам важней услышать, князь, от вас… Да простит меня Иван Петрович, — сказала, улыбаясь, Софи.
— Расскажите, князь… Расскажите, мы будем рассказывать своим детям, что видели вас, — защебетали девушки, запорхали крылышками платьев и веерами.
— Ну, если детям… Хорошо, рассаживайтесь, — предложил всем князь и посмотрел на Хитрово: — Вы готовы, Иван Петрович?
— Разумеется, князь, — сказал тот, показывая блокнот и самописное перо.
— Слушайте. Это было в четырнадцатом году… В четырнадцатом. Да знаете ли вы, милые существа, что вообще было в четырнадцатом? О чем мы думали, чем жили подростки вблизи двора? Без этого нельзя понять того времени, а значит, нельзя понять и Пушкина.
— Ну так расскажите нам, князь, мы ждем, — попросила нетерпеливая Софи. — Ждем.
— Четырнадцатый год — это победоносное завершение заграничной кампании; уже позади Лейпциг, битва народов, русские под Парижем, сражение при французской деревне Фер-Шампенуаз, едва ли не последнее. Вся кавалерия, наша и союзников, была брошена в дело. Французы потеряли там десять тысяч своих воинов. Нет, конечно же, было не последнее сражение — последнее состоялось при Монмартре, около деревеньки Бельвиль, у самых стен Парижа… Был взят Монмартр, а Наполеон говорил: кто владеет Монмартром, тот владеет Парижем. Тогда особо отличились Милорадович, Раевский; Барклай де Толли, кажется, после этого боя получил давно заслуженного фельдмаршала, а Михаил Орлов составил текст капитуляции Парижа. И каждое из этих имен, каждый факт их биографии связаны с нами, с нашей жизнью, с жизнью Саши Пушкина. Мы за всем следили, обо всем говорили. Сколько неизвестных дотоле названий вторглось в нашу жизнь, сколько имен было на наших устах. Взятия Парижа жаждали, но, несмотря на ожидание, эта весть потрясла всех. Это была месть за Москву, справедливое возмездие…