Дорогой мужества - Д. Хренков

Мы деремся на машинах, сделанных руками советских тружеников. Мы разим врага снарядами и пулями, отлитыми и сработанными вашими руками.　

Будем работать и сражаться еще упорнее, еще настойчивее! Отдадим все наши силы делу победы над врагом!　

Нам довелось участвовать более чем в тысяче воздушных боев. Нашими летчиками сбито и уничтожено восемьсот двенадцать вражеских машин, пытавшихся бомбить кварталы нашего города, несших на своих крыльях смерть детям и старикам…　

Наша рука никогда не дрогнет, наше сердце не успокоится, пока фашисты будут летать в нашем небе… Мы клянемся вам биться с ненавистным врагом, не　щадя себя и своей жизни… Небо Ленинграда, небо любимой Отчизны будет очищено от фашистских стервятников».　

Верные своей клятве, гвардейцы наращивали удары по врагу. В дни наступления советских войск зимой 1944 года Харитонов и его товарищи по эскадрилье совершили 210 боевых вылетов, сбили 8 самолетов противника, выполнили немало сложных заданий по прикрытию наших наземных войск, по разведке и штурмовке коммуникаций, баз, железнодорожных составов немецко-фашистских захватчиков.　

Летчики-истребители активно помогали наземным войскам развивать наступление, гнать фашистов дальше от Ленинграда. Доблестно громил врага и летчик Харитонов. Всего за годы войны герой-авиатор совершил 395 боевых вылетов, провел 88 воздушных боев, сбил 26 самолетов врага, 16 из которых — бомбардировщики.　

* * *　

«Охотник за бомбардировщиками» сейчас не летает: годы да и здоровье не те уже, но с авиацией Василий Николаевич не расстается. Он работает в Ленинградском аэропорту.　

Частенько у полковника запаса Героя Советского Союза Харитонова собираются бывшие военные летчики. Им есть о чем поговорить, есть что вспомнить.　

В одну из таких встреч Харитонов достал фронтовой альбом рисунков Анатолия Никифоровича Яр-Кравченко. В землянке или прямо на стоянке самолетов Анатолий Никифорович писал портреты отличившихся в боях авиаторов.

Перелистывая пожелтевшие от времени альбомные листы, откуда смотрели на них знакомые лица, ветераны вспоминали родной полк, говорили о судьбах своих товарищей. Кто-то с грустью сказал:　

Разлетелись наши ребята по всей стране. Запасники теперь.　

— Ну и что ж, — перебил товарища Харитонов, — да, запасники. Но у каждого — интересная работа. А если потребуется — вернемся к боевым самолетам. Скорости теперь другие, больше тех, какие были у наших истребителей. Ничего, привыкнем. Авиаторы — народ настойчивый.

"СОЛДАТЫ, В ПУТЬ!"　

Приближалась вторая военная весна, когда Федор Дьяченко стал рядовым запасного стрелкового полка. Дни учебы в далеком сибирском городке пролетели незаметно. Завершились последние приготовления к дороге. Построив своих бравых, подтянутых питомцев, командир внимательно осматривал их довольным взглядом.　

— А где же наш Федор Трофимович? — спросил он. — Что-то не вижу его.　

— Я тут, товарищ капитан! — послышался голос издалека.　

— То-то я слышу, что шумно на левом фланге, — с теплой отеческой ноткой в голосе пошутил командир. — Опять в строю разговариваешь?　

— Та ни, это исключено. Строй — святое место. Про то мене ще Суворов казав. С тех пор я мовчу, як рыба. Но у меня есть официальное заявление, прошу заслушать.

Командир усмехнулся, покачав головой. Ох уж этот полтавский говорун и непоседа!　

— Ну, что там у тебя, суворовский солдат, докладывай? — спросил он, подходя поближе.　

— Словами тут объяснить трудно. Вы лучше посмотрите, товарищ капитан, — Дьяченко неуклюже протискивался вперед. Едва он появился перед строем, грохнул хохот.　

— От бачите, — обиженно сказал молодой солдат, — не только наши хлопцы, даже немцы на фронте рыготать будуть. Та в такой шинели не воевать, а горобцив гонять на огородах, щоб подсолнухив не клювалы.　

Капитан смотрел на солдата, с трудом удерживаясь, чтобы не рассмеяться. Шинель досталась ему действительно не по росту. Полы до пят, руки совершенно спрятались в рукава. И без того невысокий, теперь он выглядел совсем мальчишкой, смешным и забавным.　

— Не тужи, Федя, — подбадривали друзья. — Может, за дорогу подрастешь, а там найдем портного, малость перекроим шинель, и будет в самую пору.　

— И правда, Федор Трофимович, потерпи. — сочувственно сказал командир. — Сейчас уже ничего нельзя сделать. Нет на складе более подходящей шипели. Не учли интенданты твоих индивидуальных особенностей. На месте что-либо придумаем.　

В тот же день маршевая рота выехала на фронт. Были теплые проводы, митинг, добрые напутствия. Когда станция осталась далеко позади, солдаты в вагоне как-то попритихли. Видно, взгрустнулось им.　

Дьяченко уловил эту перемену в настроении товарищей и предложил:

— А ну, земляки, давай сюда поближе. Денисенко, подсобляй, ты голосистый. Споем любимую. — И первым начал легко, сильно, сочным и очень мелодичным голосом:　

Песню подхватили сначала немногие, потом десятки голосов, не только в этой, но и в двух соседних теплушках. И вот она уже раздольно зазвучала над бескрайней сибирской степью под мерный стук колес эшелона.　

Потом пели «Ермака», «По долинам и по взгорьям». Пели бы еще, но солнце уже давно скрылось за горизонтом. Темно-синее небо усеяли яркие звезды. По вагонам передали команду: «Отбой!»　

Улеглись, однако спать не хотелось. Вдыхая чистый степной воздух, пряно пахнущий полевыми цветами, Федя мечтательно смотрел на звездное небо:　

— У нас на Полтавщини тоже такое небо бувае по ночам. Темное-темное, аж синее, и зирки ясни-ясни. Кажется, що воны тилькы для того и свитятъ, щоб ты бачыв, яки красиви очи у твоей дивчыны…　

— Федь, а Федь, — отозвался кто-то с верхних нар. — А была ли у тебя дивчина? Ты же давненько уехал из дому. Вроде бы рано было тебе в ухажерах ходить?　

— Затем перебиваешь, — недовольно проворчал казах Уланбеков. — Пусть говорит человек. У него не был девушка — у тебя был, у меня есть, ждет.　

Федя помолчал и продолжал:

— А село наше — Бетяги, Великокринкивского района — большое, красивое. Биленьки хаты, курчави сады.　

Плакучи вербы склонились над водою. А кругом села — поле, сплошь засияне пшеницей. И не выдно ни ее конца, ни краю. „　

^{Федор Дьяченко}

Слушали солдаты бесхитростный рассказ Дьяченко и мысленно переносились в свои милые, безмерно дорогие сердцу края. И каждому казалось, что нет более красивого города, села, уголка, чем тот, где он рос, жил.　

Федя умолк, захваченный мыслями об отчем доме, о своем детстве. Далеко не всегда оно было безоблачным. Чаще трудным, безрадостным. Все, безусловно, сложилось бы