Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова

Как полубога, буйством танца

На берегах великих рек.

С другой стороны, в своих воззрениях Кузмин оказывается близок к идеологам «скифства», суть мироощущения которых составляли желание объединения Европы и Азии и выделения особой исторической миссии России в этом. Первый сборник «Скифы» вышел летом, второй – зимой 1917 года. В нем появилось знаменитое одноименное стихотворение Блока, в котором антивоенная установка также эксплицировалась в образе всенародного братства:

Кузмин не был ранее замечен ни в сочувствии идеям скифства, ни в прямых контактах с кем-либо из «скифов», однако определенная общность их установок просматривается во «Враждебном море», что позволяет уточнить вопрос о степени включенности Кузмина в актуальный идеологический контекст эпохи, которая обыкновенно преуменьшается.

Несмотря на видимую сложность композиции «Враждебного моря», усиленную отсутствием причинно-следственной связи между ее элементами, на деле они выстраиваются в хронологически прямую перспективу, которую также можно рассматривать как шкалу уменьшения фикциональности: от мифологической древности (Персей и убийство Горгоны) через полулегендарную Троянскую войну к событиям, описанным древними историками. На лексическом уровне подчеркивается повторяемость войны в человеческой истории: «Проклятье героям, / изобретшим для мяса и самок / первый под солнцем бой!», «грезит о вечной народов битве» и др. «Враждебное» море – стихия, пронизывающая весь исторический процесс: одна картина в прямом смысле перетекает в другую. В итоге цепочка событий, описанных во «Враждебном море», приводит читателя к современности, на что указывает и место публикации оды, эксплицирующее ситуацию, прямо не названную в тексте, – Первую мировую войну.

Как мы говорили выше, отношение Кузмина к Первой мировой войне развивалось по типичной для писателя-модерниста начала XX века траектории: восторженный патриотизм и вера в победу русского оружия сменились сначала настороженным, а затем и резко негативным отношением к затянувшемуся военному положению. «Святой» характер войны[284] и ее декларируемая миссия объединения славянских народов подчеркивалась в официальной риторике первых дней военного положения. Так он выражался, например, в Высочайшем манифесте Николая II о мобилизации от 20 июля 1914 года: «…Мы молитвенно призываем на Святую Русь и доблестные войска Наши божье благословение»[285]. Этот мотив быстро подхватили публицистика и литература. Статья Н. Н. Брешко-Брешковского, появившаяся в № 35 «Нивы», символично называется «Крестовые походы наших дней». Кузмин подхватывает идею о святости боя и подвига (отметим, что отклик поэта, как и в случае с Февральской революцией, был моментальным: стихотворения выходят «по горячим следам», демонстрируя вовлеченность автора в происходящие в стране события). Несколько его стихотворений, появившиеся в общем блоке «военных стихов» № 6–7 «Аполлона» за 1914 год, перенасыщены христианской символикой. Солдаты сравниваются с небесным войском:

Схожая образность использована и другими поэтами: «Топчите, гунны, правду Божью, / Не долго ждать уже суда, – <…> // Сраженный в сердце, рухнет Каин, / И Авель меч отбросит свой» («Насильники», Г. Иванов), «Пусть дух твой станет тих и покоен, / Уже не будет потерь: / Он Божьего воинства новый воин, / О нем не грусти теперь» («Утешение», А. Ахматова).

Со временем позиция Кузмина начинает трансформироваться: уже к 1915 году он начинает выказывать откровенно негативное отношение к войне и мобилизации. Прежде всего это отразилось в дневниковых записях: «Все-таки надоела война» (25 апреля), «Только бы эта война кончалась!» (8 августа), «Когда-то кончится эта дурацкая война?» (30 августа), «Как надоела эта война! Кому она теперь нужна?» (4 сентября)[287]. В настроениях этого периода заметно неутихающее беспокойство. 27 июля 1917 года Кузмин вписал стихотворение в альбом коллекционера Л. И. Жевержеева, указав под датировкой «В ужасные дни ненавистной войны»[288]. Эмоциональная запись может быть реакцией Кузмина на поражение русской армии в ходе наступления на Юго-Западном фронте в конце июля 1917 года, что усиливало тревоги писателя и, вероятно, боязнь, что всеобщая мобилизация коснется Юрия Юркуна[289].

Показательна также динамика кузминского понимания «героизма» и «подвига». В стихотворениях и прозе 1914–1915 годов эти категории играют важную роль: Кузмин сравнивает подвиг солдат с мученичеством за православную веру. Особую роль в стихотворениях Кузмина этого периода играет мотив «простого героизма» – невидного, осуществляемого солдатами ежедневно, маленького подвига, также находящегося в зависимости от христианской идеи смирения: «Эта барышня – героиня? / В бой-скоуты идет лифт-бой? // Учебники нам солгали, / Что подвигам время прошло» («Герои», лето 1914), «Как странно, что зовут героем, / Когда наш путь так прям и прост» («Прямой путь», <конец 1914 – январь 1915>). Понимание «героизма» во «Враждебном море» диаметрально противоположно взглядам Кузмина периода начала войны. В оде появлению слов «герои» и «геройство» сопутствует негодование, доходящее до ярости: «Проклятье героям», «бесполезность рваных сетей / и сплетенье бездонной рвани / называя геройством!», что особенно заметно в наиболее патетическом периоде, близком к концу оды:

Отметим средоточие в этих фрагментах специфической лексики: отталкивающей («рваных сетей», «бездонной рвани» – в этом отрывке два раза повторяются слова со значением «рваный», «бесполезный», «никчемный»), эмоционально окрашенной («проклятье», «проклято»), с коннотациями ненужности, пустоты («бесполезность», «безличье», «пустое»). Героизм, с точки зрения автора «Враждебного моря», – бессмысленное и ненужное «геройство», осуществляемое ради неизвестных целей. Эту мысль оттеняет контраст между «призрачной бранью» и «настоящей кровью»: для Кузмина последняя неизмеримо важнее, как важнее для него живой человек, а не отвлеченные декларации и лишенные смысла призывы. Итак, «Враждебное море» развивает настроения Кузмина более позднего периода Первой мировой войны: война здесь демонизирована и описывается не как «святой поход», а как безжалостная стихия.

Так как ода была написана не ранее конца апреля 1917 года, ее создание можно напрямую связать с другим эпизодом Первой мировой войны – так называемым Апрельским кризисом, политическим событием весны 1917-го, когда намерение Временного правительства продолжать войну, выполняя данные союзникам обещания, встретило сопротивление как со стороны Петроградского Совета, так и среди уставшего от войны народа. «Пораженческую» позицию разделили и некоторые