Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

Говоря о романе в целом, надо сказать, что камерность его подчёркнута и тем, что облик героев не слишком согласуется с нашими традиционными представлениями об инженерах-строителях, о технической интеллигенции. Недаром проектно-сметное бюро на зоне называли «Дворянское гнездо». Может быть, потому в характеристике персонажей не звучат диссонансом эпитеты «грациозный», «элегантный», «изящный»… Но пусть не вводит в заблуждение эта чисто внешняя «непохожесть» – в их действиях, репликах, поступках сквозит естественность, правдоподобность, порой – страстность, они сердечны, человечны.

Показателен следующий фрагмент романа из предпоследней его редакции. «Ника шла по зоне, возвращаясь из кухни, где по доброте нового повара ей удалось испечь на сковородке печенья для Морица из присланного женою его в недавней посылке комочка гусиного сала, засунутого в стеклянную баночку, – это была драгоценность, с трудом раздобытая для больных лёгких мужа, но Мориц, как все чахоточные, ненавидел сало – но в печенье съест его, не узнав. Она шла по мосткам у самого края зоны, вдоль рядов колючей проволоки, взгляд её поднимался на вышку, одну из четырёх, где четыре вохровца в военной форме стерегли их лагерную точку.

Ей вдруг стало ясно, почему и Евгений Евгеньевич, и Мориц рассказывают столь жарко о своём прошлом, о далёком детстве: им довлела их жизнь на воле крепче, чем реальность сегодняшнего дня; несмотря на неприглядность, этот долгий бредовый день когда-нибудь кончится. Они вернутся в своё, дорогое, недожитое…

Но эту отрадную мысль прервал лай сторожевых собак, бегающих у рва, вокруг зоны. Ника уже входила в барак».

Мориц и Евгений Евгеньевич интересуют Нику потому, что в них есть то свойство души, которое люди называют – полёт. У Морица душевно полёт несколько выше, и потому отклик на него в Нике – больше, громче… В нём, в его словах, порою бывали ноты этого полёта…

«Кто знает, где похоронен Григ? – спрашивает Мориц, допивая последний глоток чёрного кофе. – Совершенно один, на скале, на острове, посреди моря. (Так вот он какие вещи понимает, Мориц… отзывается в Нике.)»

И Ника постепенно, от страницы к странице романа, всё более тянется к Морицу. О, как воспринимает она его рассказ о рискованной автомобильной гонке над пропастью, участником которой был Мориц во время своего заокеанского путешествия. Он так заканчивает свой рассказ: «…и шофёр домчал!..

Поза, лицо Морица – словно он проснулся, из яви ещё раз в явь, ещё более явную, городской человек! Страстный любитель городов Европы, всего самого последнего, самого острого, азарт, риск, игра – вот что было центром этого человека! И всё-таки Нике за себя сейчас стыдно – за то, что он её так взволновал рассказом об этой гонке: при победных словах – и шофёр домчал! – в горле, как в детстве, – судорога (ещё миг – и к глазам – слёзы?). В том, что никто не мог так пережить эту гонку, только они оба, было их наедине среди людей в комнате, как будто они вместе мчатся сейчас по Парижу, – его обращение к ней, он её избрал себе в спутники! Ника боится взглянуть на Морица, потому что он может – понять».

Здесь уже отчётливо звучащая жажда единения с ним, уже полюбленным ею. Мастерство Анастасии Цветаевой в том, что она неброско, даже незаметно создаёт с помощью множества кроющихся в тени повествования мотивов ощущение неизбежности углубления чувства Ники к Морицу…

И вот героиня, прожившая, как мы узнаем, жизнь, полную романтических порывов, увлечений и трагических перепутий, вновь переполнена тем, что названо ею «проклятой женской потребностью быть любимой и кого-то любить – одного».

Вновь воспаряет она на крыльях чувств на ту головокружительную высоту, туда, где уже не хватает дыхания и откуда столько раз ветры жизни уносили её на острые камни одиночества и тоски…

Не называя имён (не специально ли – узнать, прочувствовать по реакции), Ника рассказывает Морицу, что говорят о нём в бюро, – о том, что, по мнению многих, он ярый бессовестный карьерист. И далее одно за другим обвинения с чужих слов. И вот как звучит ответ Морица: «Мориц выслушал с тонкой, чуть озорной улыбкой. „Карьерист!“ – говорит он. Одно только слово – но Ника уже пленена его тоном. Надо слышать, как он говорит его! Точно школьник подкинул в небо маленький чёрный мяч! Он вскинул узкую сребро-русоволосую голову (или ей кажется, что он сильно седеет?). „Продвижение по лагерной службе!“ Здесь хотеть „продвигаться“… – и быть бы начальником какого-то… проектного бюро! Он смеётся, чудесно блеснув зубами, и упоительная насмешливость трогает его черты. „Надо быть… моллюском! – говорит он. – Надо было никогда не видеть этого голубого неба, – он чуть поднимает лицо в сияющую, воздушную глубь, – чтобы так говорить“… Конца фразы она не запоминает. Пронзённая её началом, она смотрит на сказавшего её; кончено! Больше ничего ей не надо! Она поверила этому человеку – навек. Он спохватывается: идти. Она спохватывается, что идут люди, – и вообще, что есть мир».

Вот эту жажду прозрения в человека, в его сокровенную суть и несёт Ника по жизни и… по страницам романа. У неё сильное эмоциональное восприятие мира, «на волнах» которого несётся её жизнь меж скал и подводных течений – холодных и тёплых.

В жажде чутким «ухом души» приникнуть к Морицу, несмотря на его срывы в грубость и на прочие несовершенства, она всё равно увлечённо приближается к нему. Просит его рассказывать ей свою жизнь – от начала, от истоков, сказав, что собирается написать поэму о нём. Под предлогом литературного «дела» (не скуки ради!) Мориц раскладывает перед Никой пасьянс своей судьбы. Но за литературным «делом» и со стороны Морица, и со стороны Ники встаёт чисто человеческая пристрастность – в оценках прожитого. Без такой пристрастности, кстати сказать, нет настоящего литературного произведения. Чтобы глубже познать героя будущей поэмы, Ника с первого вопроса направляет его на глубоко личную, интимную сторону жизни.

«– Я решила: я буду писать о вас – поэму, – говорит Ника Морицу. – Но мне нужен материал. Дайте мне как бы краткий обзор ваших встреч с людьми – и любовных, и вообще важных, – а потом выберу то, что мне надо. Любовь – если не было, страсть. Дружба…

– Видите ли, Ника… – Мориц, встав, стоял спиной к окну. – Вы оперируете словами „страсть“, „любовь“. Хотите знать „главное“?! Я не знаю! Может быть, главное было, – то есть всего сильней, – то, что не