Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова

Ту же тему, но в более серьезном модусе, встречаем в другом номере «Журнала журналов»:

Можно выделить несколько причин, по которым Кузмин подвергся этой атаке. «Русская революция» была опубликована в «Ниве» в середине апреля, но количество рецензий со временем не только не сократилось, но стало еще больше с выходом стихотворения в «Русской воле». Репутация газеты дискредитировала помещенные в ней тексты, даже если чисто внешне они не отличались от поэтической продукции, наполняющей другие издания. Инициатива создания «Русской воли» принадлежала министру внутренних дел А. Д. Протопопову, а ее первоначальная программа состояла в освещении преимущественно экономических вопросов. Средства, выделенные на газету, позволили привлечь в нее лучшие литературные силы – Л. Н. Андреева, А. И. Куприна и др. «Журнал журналов», как и многие другие издания, негативно относился к этой газете и посвятил ей целый разворот в № 2 за 1917 год, критикуя грубую попытку купить за большие гонорары мнение и талант литераторов и журналистов: «В „Русской воле“ – и созидающую и разрушающую роль сыграл тот, слишком толстый и аппетитно приоткрытый кошелек»[225]. Энтузиастические стихи Кузмина, появившиеся на страницах этого скомпрометировавшего себя издания, вероятно, воспринимались не как выражение подлинного революционного энтузиазма, а как заказные произведения.

Безусловно, творчество и личность Кузмина и ранее становились объектами пародии: особенно много их появилось в 1906–1908 годах в связи с выходом первого романа и сборника писателя[226]. Однако нетрудно объяснить отличие пародий 1900-х от критики 1917 года. Первые были сосредоточены на воспроизводстве и обыгрывании узнаваемых поэтических приемов, образов и тем Кузмина, создавая комический или иронический эффект (и тем самым способствовали закреплению репутации автора). Критика 1917 года была сатирической, обличительной по духу и направлена на дискредитацию новой позиции Кузмина: подчеркивался как зазор между его до- и пореволюционным творчеством, так и несоответствие сложившейся репутации автора – новому образу «поэта-гражданина», который он выстраивал в стихотворениях весны 1917-го. Если ранее Кузмина высмеивали за «кузминские» темы и приемы, то в описанных выше случаях его подвергают критике за то, что он взялся с привычным ему поэтическим арсеналом за «некузминские» темы.

В 1917 году в полной мере выявилось зреющее до того напряжение между ожиданиями читателя, репутацией Кузмина и его новым творчеством. Тот факт, что Д. Тигер и другие критики не сочли нужным пояснять, откуда заимствованы те или иные образы, ставшие объектами насмешки, свидетельствует о том, что к середине 1910-х годов существовала готовая модель восприятия Кузмина и его творчества, без лишних слов понятная читающей публике. Но пока критика стремилась соотнести новое творчество Кузмина с уже существующей моделью восприятия, сам автор пытался в новых произведениях преодолеть укоренившуюся репутацию аполитичного «эстета». В первом случае мы видим работу статичной репутации, во втором – авторской стратегии. Очевидно, что в середине 1910-х соотношение этих категорий меняется по сравнению с предшествующим периодом творчества Кузмина: ранее эти два процесса протекали параллельно и Кузмин работал на свою репутацию, а начиная с середины 1910-х стратегия и репутация расходятся.

Примечательно, что из составляющих частей ранее сложенной статичной репутации Кузмина за основу пародий в 1917 году были взяты образы «гомосексуала», «эстета» и «певца веселой и изящной жизни». При этом не были задействованы другие слагаемые образа – «древний» Кузмин (хотя он мог быть использован, например, для подчеркивания «несовременности» Кузмина, несведущего в политической жизни) или «религиозный» Кузмин (вероятно, по причине роста значимости религиозной образности в первые пореволюционные месяцы). Возможно, использование указанных выше штампов было основано на большей связи последних с дореволюционной жизнью и разлагающей атмосферой декадентства.

Мы видим, что репутация, принесшая славу Кузмину на этапе вступления в литературу и закрепления в литературном мире Петрограда первого десятилетия XX века, очень скоро начала работать против своего автора. Создалась ситуация, когда сформированная статичная репутация связывалась в сознании критиков с дореволюционным временем и препятствовала осмыслению нового материала писателя. Насущной задачей Кузмина к концу 1910-х годов был выход из тупика и формирование нового образа. Но одна неудачная попытка («Военные рассказы») вскоре дополнилась другой (революционные стихи) – репутация Кузмина буквально не позволяла ему сдвинуться с места и сформировать новый образ. Нельзя было и рассчитывать на критику, которая некогда принесла Кузмину популярность. В стремлении как можно заметнее отгородиться от имперской культуры, пореволюционные критики обличали модернизм и насмехались над попытками Кузмина занять якобы не соответствующее тому положение поэта-демократа. Неоднозначность, главная движущая сила кузминской репутации, по всей видимости, все же имела границы, совпадающие с модернистским силовым полем: выход за его рамки к более широкой аудитории приводил к непониманию, неприятию и осмеянию. Следовательно, Кузмину нужно было искать новые пути обновления своей репутации.

Обращение к жизни и творчеству Кузмина 1916-го и большей части 1917 года наталкивается на одно сокрушительное обстоятельство: почти никаких документов от этого времени не