Искусство как выбор. История моей жизни - Зельфира Исмаиловна Трегулова

На пятом курсе я оставалась в Риге и училась экстерном – мне разрешили, войдя в мое положение. В декабре 1976-го и в январе 1977-го я пару раз ездила в Москву для сдачи экзаменов, а за мамой в это время ухаживали ее московские подруги, которые приезжали в Ригу. Я пыталась писать диплом, записалась в рижскую Центральную библиотеку, брала книги на дом, но никак не могла сосредоточиться на чем-то ином, кроме маминой болезни. Мама очень тяжело умирала, ее мучили страшные боли, к нам два раза в день ходила жившая в соседнем подъезде медсестра и делала маме уколы сильных обезболивающих, выписанные врачом. Иногда действия лекарства не хватало, и я сходила с ума, слушая мамины крики и понимая, что ее уход неизбежен и близок. Отец меня очень поддерживал, часто приходил к нам и помогал переворачивать и купать маму. Я совсем по-другому теперь смотрела на него, понимая, что на самом деле мы для него – близкие и дорогие люди.

Потом стало совсем плохо, боли усиливались, уколы больше не действовали, появились пролежни, и я не могла спать по ночам от страшного переутомления – бесконечно стирать руками постельное белье, готовить еду, которую мама потом отказывалась есть, ухаживать за ней… И все равно, когда пришла врач, которую я вызвала, и показала мне на черное пятно на ступне – гангрену, сказав, что конец близок и он придет днями, я была готова сделать все, лишь бы мама не уходила, хотя видела, что она перестает понимать, что происходит, и осознавала, что моей мамы больше нет и осталась только телесная оболочка.

Я не могла поверить, что все кончено, когда это произошло. Днем, при мне. Вызвала скорую, врач вколол мне какое-то очень сильное успокоительное, и я несколько дней ходила как зомбированная, делая все, что нужно, отдавая себе отчет в том, что происходит, но на очень низком уровне эмоциональной реакции. Я сразу позвонила отцу, и он тут же приехал. Позвонила маминой сестре и брату, который приезжал зимой на несколько дней меня сменить. Дядя Айса прилетел из Кременчуга, из Киргизии добралась моя кузина Зельфира и, невзирая на то, что дома было двое детей, осталась со мной в Риге почти на две недели и очень помогла с похоронами, а главное, была рядом со мной – теплый и очень близкий человек. Похоронили маму на кладбище Улброкас, недалеко от улицы Иерикю, где мама за несколько лет до этого получила однокомнатную, но отдельную квартиру и где мы с ней жили все эти месяцы после возвращения из Москвы.

Встал вопрос – что делать теперь? Мамы не стало 5 апреля, через три дня после ее дня рождения и за два месяца до предполагаемой защиты моего диплома. За осень и зиму маминой болезни я смогла собрать в Риге материал для дипломной работы, но написано у меня было страниц пять. Я созвонилась со своим научным руководителем и вернулась в Москву, но не в студенческое общежитие в зоне «Е», а к другой маминой студенческой подруге, которая приезжала зимой в Ригу ухаживать за мамой, чтобы отпустить меня на экзамены. Зинаида Петровна, поселив меня и забив холодильник продуктами, уехала на дачу, а я осталась в большой квартире на метро «Преображенская» фактически одна – поскольку ее муж, художник Виктор Васин, не пытавшийся меня утешать, что было очень правильно, уходил с раннего утра в свою мастерскую, а возвращался поздно и сразу шел спать.

Я начала страницу за страницей излагать на бумаге то, о чем очень много думала бессонными ночами в Риге, и написанный текст, который я потом несколько раз перечитывала, оказывался точным и емким. Я пару раз встретилась с Михал Михалычем, который тоже не высказывал мне никаких соболезнований, а просто читал текст, правил всего два-три слова и говорил: «Все хорошо. Пишите дальше». И шла писать дальше, косвенно понимая: он верит, что я успею написать работу к последнему дню дипломной сессии – к 15 июня и даже перепечатать, переплести, отвезти один готовый экземпляр научному руководителю, а еще два – развезти по оппонентам (проделать все это, нажав пару кнопок, тогда было невозможно).

Диплом у меня был не на самую простую тему, но про моих любимых художников – Серова, Врубеля и Бакста, которыми в юности я очень увлекалась. Я прочитала и перечитала за предшествующие полгода множество книг – начиная с воспоминаний об этих художниках и их переписки и заканчивая философскими текстами их современников, книгами Ницше и Фрейда и монументальными исследованиями Джорджа Фрезера и Карла Густава Юнга об античном мифе и архетипах.

Алленов формально никак не вмешивался в мою работу, то есть «не помогал», и меня это даже немного удивляло. Потом я поняла, что, наверное, и сам текст был неплохим, и Михал Михалыч, чувствуя, насколько я тогда была уязвима, предпочитал не править и не предлагать что-то свое, а просто дать мне возможность свободно изложить мои собственные мысли. Когда текст был закончен и Алленов перечитал его целиком, он сделал два существенных предложения. Первое – поставить в качестве необходимого эпиграфа цитаты из Карла Маркса и Владимира Ильича Ленина, и сам подобрал две блестящие и на удивление уместные, а также с их трудов начать библиографию. А второе – убрать высказывания Ницше, Фрейда и Юнга в примечания, дабы члены ученого совета типа Кауфмана не придрались к обильному цитированию представителей идеалистической, «враждебной» марксизму философии. Я все это сделала, отдала рукописный текст трем разным машинисткам – одна уже не справилась бы к сроку. Развезти перепечатанный разными шрифтами диплом по рецензентам я тоже не успевала, поэтому одному из них работу завез сам Алленов.

И вот наступает 15 июня, день защиты. Так случилось, что вместе со мной защищались очень сильные студенты: Виталий Мишин, Ольга Этингоф и Светлана Джафарова. Я прихожу на защиту, и вдруг ко мне подбегает Михал Михалыч и говорит, что нужно срочно перепечатать всю библиографию и заменить ее во всех трех копиях, поскольку комиссию в этот день возглавлял приглашенный председатель – искусствовед Петр Суздалев, написавший книгу о Врубеле, которую я не читала и которой, естественно, в библиографии не было. И пока шли три остальные защиты – я должна была выступать последней, – мой научный руководитель на кафедральной машинке собственноручно перепечатал в трех экземплярах мою библиографию и незаметно заменил ее во всех экземплярах. Вот когда я порадовалась, что переплести диплом я не