По острым камням - Ирина Владимировна Дегтярева

Ее глаза… Черные абсолютно, словно без зрачков, антрацит — такие же, как уголь, блестящие, способные вспыхнуть в одно мгновение. И жар будет нестерпимым. От этого взгляда сосало под ложечкой. «Знать бы еще, где эта «ложечка»?» — усмехнулся Горюнов, глядя на женщину. Но неведомую ложечку все же сосало и неодолимо тянуло занырнуть в черные глаза, чтобы добраться до эпицентра маслянистого непроницаемого омута. До сути.

Полковник Петр Горюнов хорошо знал подобный взгляд. В нем слились, как Тигр и Евфрат, и отчаяние, и решимость. Эти реки сходятся в Шатт-эль-Араб, на болотистых берегах которого когда-то шли тяжелые бои между арабами и персами. Там же сто лет назад была битва за Эль-Курну турок с британцами.

Война застыла в антрацитовых глазах женщины. Не та, восьмилетняя, и, уж тем более, не бои столетней давности, а нынешняя, такая же бессмысленная, пропитанная смрадом псевдоислама и ядовитой желчью тех, кто ее затеял в неистовом стремлении овладеть нефтью, территорией, где хотели провести газопровод, и, желая расшатать арабский мир, в конечном счете, уничтожить его.

В классе бывшей школы остро и навязчиво пахло потом, страхом и лимоном. Горюнов наверняка знал, что у женщин под черными перчатками религиозные менди, нанесенные хной с лимонными добавками. Держатся узоры недели три и по ним легко определить, лгут они или говорят правду, ведь в дороге девушки не стали бы наносить узоры. Наверняка сделали менди где-то, в тогда еще тихом местечке, на юге провинции Идлиб, находясь среди мужей и братьев, возможно, готовясь умереть вместе с ними, если не удастся вырваться из-под бомбежек атакующей сирийской армии. А в итоге они просто затерялись в толпе беженцев.

Полковник сидел в стороне ото всех, на облезлом ковре на низком подиуме у стены. В уголке рта у него тлела очередная сигарета с едким иракским табаком. Иногда он вынимал сигарету, держа ее за кончик, как держат мундштук кальяна.

Выглядел он обычным арабом-сирийцем или жителем Ирака. Смуглый, черноволосый, с легкой проседью, с щетиной, которая почти обрела статус бороды, с выдающимся во всех отношениях носом и голубыми глазами, но среди арабов это не редкость. Гутра на голове, довольно грязная, старая, застиранная, а блестящий, засаленный от множества прикосновений уккал, как лакированный. Камуфляж, изрядно ношенный, кое-где зашитый небрежно, крупными стежками черных ниток. Две кобуры — одна на поясе со Стечкиным, другая, набедренная, поменьше, с иракским ТТ.

Его могли принять и за офицера сирийских спецслужб. Может, за ксировца. Они тут в Сирии тоже на острие. Персидский он знает, но не слишком похож на иранца внешне, да и нелюбовь к персам у него засела в подкорке. Ничего личного, просто слишком долго Горюнов жил в Ираке под именем Кабира Салима, работая в парикмахерской Багдада. Тогда он был офицером российской нелегальной разведки. Теперь, после вынужденного возвращения в качестве «погорельца», оказался в УБТ[2] ФСБ.

Выезд за границу ему закрыт, хотя его просто-таки жаждут видеть представители многих спецслужб мира — и MIT, и ЦРУ, и, вероятно, Моссад. Но не для того, чтобы опрокинуть с Горюновым в тени пальмы по рюмочке арака и выкурить трубку мира, вспоминая о былом, а чтобы засадить далеко и надолго. А еще лучше расправиться с ним раз и навсегда.

Но женщины, сбившиеся в стайку, напоминающие воробьев, сидящих рядышком на сильном холоде, всего этого про Горюнова не знали и принимали за одного из сирийских военных, ведущих дознание и работу с беженцами вместе с русскими военспецами, разбирающимися кто есть кто, отделяя зерна от плевел. Нельзя допустить, чтобы черные ядовитые зерна проросли. Иначе подобные всходы станут смертоносными для сотен мирных людей.

Женщины прижимают к себе детей возрастом от двух до пяти лет. Детишки джихада. Если у этих дамочек и были еще дети до жизни в псевдохалифате, то они их оставили с родственниками в России, Узбекистане, Таджикистане, Туркмении. Бежали из дома, как правило налегке, с мужьями или к мужьям.

Полчаса назад их заставили снять никабы, разрешив сменить на химары. Унижать мусульманок никто не намеревался, их не лишили совсем платка, но требовалось сделать фотографии. Горюнов пока приглядывался, опасаясь, что и в этот раз уедет ни с чем. Он уже полтора месяца отсматривал всех вышедших из-под огня, из окружения — мирных или причастных к боевикам.

С биографиями беженцев в деталях разбирались другие, в том числе оперативники из ДВКР[3]. Горюнов пока лишь смотрел, пытаясь выявить только одного человека, вернее, одну.

В здании идлибской школы три с лишним года обитали игиловцы[4], а теперь тут царило запустение. Несколько помещений на втором этаже расчистили, и в них расположился штаб по фильтрации беженцев.

На первом этаже боевики сделали завалы из парт, чтобы затруднить штурм сирийцев. Изрешеченные школьные парты производили тягостное впечатление. Ошметки столешниц из ДСП, металлические ножки, каркасы, ящики из письменных столов учителей. На лестничном пролете в стене дыра метра на полтора в диаметре от выстрела из гаубицы Д-30. Вот парадокс, СССР не существует, а его орудия все еще стреляют.

Горюнов видел в Ираке модификацию этой гаубицы, прозванную там «Саддам». Гаубицы работали на окраинах Багдада, поднимая еще большую пыль. В те дни американского вторжения Багдад накрыла песчаная буря…

Сирия частенько вызывала у Горюнова ассоциации с Ираком, особенно когда он ездил по дорогам страны в одиночку. Возвращался невольно в то нелюбимое им состояние загнанности и отчаяния, когда прервалась связь с Центром, и перспективы ее восстановления казались таким же туманными и призрачными, как видимость на улицах Багдада во время той бури 2003 года, кровавой и в прямом и в переносном смысле — песок из пустыни имел красноватый оттенок.

Хотелось завыть тогда в унисон с ровным ветром из пустыни. И Горюнов погрузился в состояние полной автономности, замер, застыл, не тешил себя пустыми надеждами, смирившись с тем, что неопределенное время, которое может затянуться на годы, он будет существовать только в одной своей ипостаси — багдадского цирюльника Кабира Салима. Появившемуся связному даже не сразу удалось с ним начать разговор, поскольку законсервировавшийся Кабир не мог переключиться с арабского на русский.

С иракских времен он сохранил неистребимый акцент в русском. Многие видели в этом позерство, но не те, кто знали его чуть лучше или понимали специфику нелегальной разведки…

В школе базировались сирийские войска до того, как их отсюда вытеснили игиловцы. Теперь, когда выбили