«Господь! Прости Советскому Союзу!» Поэма Тимура Кибирова «Сквозь прощальные слезы»: Опыт чтения - Роман Лейбов

Пахнет дело мое керосином^{5},

керосинкой^{6}, сторонкой родной^{7},

пахнет «Шипром», как бритый мужчина^{8},

и как женщина – «Красной Москвой»

(той, на крышечке с кисточкой)^{9}, мылом,

банным мылом^{10} да банным листом^{11},

общепитской подливкой, гарниром^{12},

пахнет булочной там, за углом^{13}.

Чуешь, чуешь, чем пахнет? – Я чую^{14},

чую, Господи, нос не зажму^{15} —

«Беломором», Сучаном, Вилюем^{16},

домом отдыха в синем Крыму!^{17}

Пахнет вываркой, стиркою, синькой^{18},

и на ВДНХ шашлыком^{19},

и глотком пертуссина, и свинкой^{20},

и трофейным австрийским ковром^{21},

свежеглаженым галстуком алым^{22},

звонким штандыром на пустыре^{23},

и вокзалом, и актовым залом^{24},

и сиренью у нас на дворе^{25}.

Чуешь, сволочь, чем пахнет? – Еще бы!

Мне ли, местному, нос воротить?^{26} —

Политурой, промасленной робой^{27},

русским духом^{28}, едрить-колотить!^{29}

Вкусным дымом пистонов^{30}, карбидом^{31},

горем луковым и огурцом^{32},

бигудями буфетчицы Лиды^{33},

русским духом, и страхом, и мхом^{34}.

Заскорузлой подмышкой мундира^{35},

и гостиницей в Йошкар-Оле^{36},

и соляркою, и комбижиром

в феврале на холодной заре^{37},

и антоновкой ближе к Калуге^{38},

и в моздокской степи анашой^{39} —

чуешь, сука, чем пахнет?! – и вьюгой,

ой, вьюгой, воркутинской пургой!^{40}

Пахнет, Боже, сосновой смолою,

ближним боем да раной гнилой^{41},

колбасой, колбасой, колбасою,

колбасой – все равно колбасой!^{42}

Неподмытым общаговским блудом^{43}

и бензином в попутке ночной^{44},

пахнет Родиной – чуешь ли? – чудом,

чудом, ладаном, Вестью Благой!^{45}

Хлоркой в пристанционном сортире^{46},

хвоей в предновогоднем метро^{47}.

Постным маслом в соседской квартире

(как живут они там впятером?

Как ругаются страшно, дерутся…)^{48}

Чуешь? – Русью, дымком, портвешком^{49},

ветеранами трех революций^{50}.

И еще – леденцом-петушком!^{51}

Пахнет танцами в клубе совхозном

(ох, напрасно пришли мы сюда!)^{52},

клейкой клятвой листвы, туберозной

пахнет горечью^{53}, и никогда,

навсегда – канифолью и пухом,

шубой, Шубертом… Ну, задолбал!^{54}

Пиром духа, пацан, пиром духа,

как Некрасов В. Н. написал!^{55}

Пахнет МХАТом и пахнет бытовкой^{56},

люберецким дурным кулаком^{57},

Елисеевским и Третьяковкой^{58},

Русью пахнет, судьбою, говном^{59}.

Черным кофе двойным в ЦДЛе.

– Врешь ты все! – Ну, какао в кафе…^{60}

И урлой, и сырою шинелью

в полночь на гарнизонной губе^{61}.

Хлорпикрином, заманом, зарином^{62},

гуталином на тяжкой кирзе^{63},

и родимой землею, и глиной,

и судьбой^{64}, и пирожным безе^{65}.

Чуешь, чуешь, чем пахнет? – Конечно!

Чую, нюхаю – псиной и сном^{66},

сном мертвецким, похмельем кромешным^{67},

мутноватым грудным молоком!^{68}

Пахнет жареным, пахнет горелым^{69},

аллергеном – греха не таи!

Пахнет дело мое, пахнет тело^{70},

пахнут слезы, Людмила, мои^{71}.

Спой же песню мне, Глеб Кржижановский!

Я сквозь слезы тебе подпою^{74},

подскулю тебе волком тамбовским

на краю, на родимом краю!^{75}

На краю, за фабричной заставой

силы черные злобно гнетут.

Спой мне песню, парнишка кудрявый,

нас ведь судьбы безвестные ждут^{76}.

Это есть наш последний, конечно,

и единственный, видимо, бой^{77}.

Цепи сбрасывай, друг мой сердешный^{78},

марш навстречу заре золотой!^{79}

Чтоб конфетки-бараночки каждый

ел от пуза под крышей дворца —

местью правой, священною жаждой

немудрящие пышут сердца^{80}.

Смерть суровая злобным тиранам,

и жандармам, и лживым попам,

юнкерам, гимназисткам румяным,

толстым дачникам и буржуя́м!^{81}

Эх, заря без конца и без края,

без конца и без края мечта!